Страница 35 из 148
— Ха-ха-ха-ха, ты смотришь, в какой лачуге, в каком захолустье я живу?
— Пастораты, конечно, бывают и получше и похуже этого, — ответил я сдержанно. Потому что его пасторский дом под соломенной крышей и с покосившимся потолком был, правда, убогий, но все же не из самых жалких.
— Конечно, конечно, — смеялся Габриэль, выставив черную бородку торчком на худом, загорелом лице, — если хорошо поискать, то в Эстляндии найдется церковь и победнее, чем моя Вайвараская.
— Наверняка. По крайней мере, каждая пятая беднее, — сказал я и взглянул сквозь иглистые листья стоящего на подоконнике алоэ в маленькое оконце рабочей комнаты. По другую сторону извилистой дороги, идущей к дому с севера, высился плоский травянистый холм, похожий на ушедшее в землю голое темя монаха посреди чащобы волос, ставшей ивовой порослью. По краю этой чащобы — покосившиеся кресты заросшего кладбища. На невысокой вершине холма деревянная церковь с приземистой башней, не такая уж обветшалая, но достаточно поблекшая.
— Ну что ж, — сказал Габриэль, — после обеда сходи в церковь. Тогда увидишь ее изнутри. Не такая уж она и неказистая. В алтаре картина, нарисованная Цирулли. Христос в Гефсиманском саду. Слыхал ты это имя — Цирулли? Нет? Будто бы известный художник. Господин Сиверс — это наш вайвараский граф — прислал его в прошлом году сюда в церковь писать и заплатил за картину пятьсот рублей. Ну да, а меня здесь все-таки надули.
— Как же это?
— Ах, знаешь, уповать, может, стоит на господа бога, может быть, еще на самого себя, а кто на важных господ надеется, тот просто дурень. Этот господин Сиверс обещал выстроить здесь лучшую в Вирумаа церковь! Будто бы план был уже готов. Краеугольный камень чуть что не заложен. А когда меня уже инординировали, выяснилось, что одна болтовня. Вместо этого он строит себе новый господский дом, разбивает леший его знает какой парк и вколачивает в него стоимость трех церквей. Ну, да ладно. Поговорим лучше о тебе. Я спросил — что тебя сюда привело? А ты не ответил. Это ты умел еще в Йене…
Я сказал:
— Запомни, все, что я буду говорить, сказано тебе sub rosa![36] — И рассказал о своем деле. А закончил я словами: — Тебя, Габриэль, я прошу теперь только об одном. Расскажи мне, какой, по-твоему, человек этот Сиверс. Что он любит? Что ненавидит? В чем он силен и какие у него слабости? Все, что могло бы способствовать приближению к нему.
По лицу Габриэля я видел, что он охотно готов обстоятельно мне ответить. Но только он открыл рот, как госпожа Клара пригласила нас к столу. Мы обедали за овальным столом в комнате тоже низкой, но значительно более просторной. Подан был суп из щавеля и копченое мясо с жареной овсяной кашей. На десерт — простокваша, которую каждый по желанию мог посыпать сахаром. За едой мы вели обычную светскую беседу. Я спросил, продолжает ли Габриэль, как прежде, музицировать, на что молодая женщина сразу ответила: «О да!» И не только на скрипке, но и на клавесине, который был у них где-то в другой комнате.
Я сделал хозяйке подобающие комплименты за вкусную еду, похвалил уютную комнату, после чего мы с Габриэлем вдвоем отправились в церковь. Сумерки маленькой, некрашеной внутри церковки пронизывали падающие из окон столбы света, и пахла она старым деревом, согретым на солнце. Войдя, Габриэль запер дверь на ключ. Мы сели рядом на узкую скамейку направо от алтаря, и я стал разглядывать алтарную картину неизвестного мне Цирулли. Странно оцепенелый, по-моему, Христос забавно преклонил колена на острых скалах, и тут же в кустах, раскинув ноги и руки, будто они пали в бою, спали апостолы.
Мне казалось, что место для ответа на мои вопросы было не совсем подходящим. Однако Габриэль отнесся к этому, по-видимому, не с профессиональной торжественностью, а с профессиональной повседневностью. Он рассказывал с жаром, но вполголоса:
— Хм. Мне известно — да это и все знают, — что господин Сиверс слишком низкого рода для подобного ему вельможи. Но все же — дворянин. А вот что он сын раквереского крепостного крестьянина — это для меня новость. Однако для тебя, по правде говоря, я особой выгоды в этом не усматриваю. Не замечал я, чтобы он поддерживал крестьян или свободных ремесленников. Крестьянское житье-бытье на мызах господина Сиверса — в Вайвара, Лаагна, Сатсо, Мустъйыэ, которыми он здесь, в Вирумаа, владеет и которые подарила ему прежняя государыня, — так вот, насколько мне известно, крестьяне живут там точно так же, как и повсюду. Этот господин Сиверс… — Габриэль вдруг задумался, потом сказал: — Впрочем, кто его знает…
— Ну, ну, — спросил я, — ты что-то вспомнил?
— Ну да, пожалуй, если смотреть на дело, зная про это обстоятельство…
— Что ты хочешь сказать?
— Да хотя бы Цирулли, который в прошлом году писал мне здесь этого Христа, — продолжал Габриэль, — это же, во всяком случае, не мазня, а художником сделано, правда ведь?
— Несомненно. — Я мог это сказать от чистого сердца, в той мере, в какой я в этом деле разбирался.
— Этот Цирулли, — продолжал Габриэль, — довольно своеобразный человек. Когда он закончил картину и получил от Сиверса деньги, то привез из Нарвы большую бутыль красного сухого вина в оплетке, и мы с ним пили, пока всю ее не усидели. Знаешь, какой он из себя — на шее красный шарф морского разбойника, черная с широкими полями шляпа и дорожная корзина, полная итальянских книг. А волосы и глаза чертовски светлые, лицо как у бондаря с Нарвского рынка. В точности. И по-немецки он говорил довольно скверно и как-то странно. И за бокалом вина я у него спросил: «Пожалуйста, мастер, что это за фамилия у вас такая — Цирулли? Кто вы? Не будь вы такой светлый, я бы подумал, что фамилия у вас цыганская». А он расхохотался и сказал: «Знаете, теперь, когда у меня Римская академия позади, я иной раз, чтобы подразнить людей, признаюсь в своем происхождении. Когда мне удалось через Петербург пробиться в Рим и я был на побегушках у одного живописца, итальянские парни спрашивали, кем я раньше работал, а я не умел ответить. Я ответил — цирульником. А они давай хохотать, аж на улице слышно было: что это за профессия такая цир-рул?! Я разозлился: черт вас возьми, ну брадобреем — и тут вспомнил, как это по-итальянски, и говорю: ну, barbiere! И они закудахтали: Barbiere Zirulli! Barbiere Zirulli! Так и осталось. А когда у меня стали получаться картины, про barbiere забыли. С тех пор я Цирулли, Беппо Цирулли. Когда-то я ведь был Пеэп, Саарикуский Пеэп из Ляэнамаа, с Паокюлаской мызы господина Мандерна. Вольная, выданная мне восемнадцать лет назад господином Мандерном, у меня и сейчас на дне корзины. На всякий случай».
Габриэль продолжал:
— А когда я спросил его, как же к нему относились, когда он дразнил свет своим происхождением, он сказал: «Знаете, господин пастор, по-всякому». И привел мне различные примеры. Он рассказывал, что иной раз даже польза была. «Да! Вот, например, кажется мне, что, узнав эту новость, господин Сиверс заплатил мне за вашу алтарную картину пятьсот рублей. А я спросил с него триста».
Я сказал:
— Да, это весьма любопытное обстоятельство…
— Только ты никаких надежд на это обстоятельство не возлагай, — сказал Габриэль, — пусть господин Сиверс в прошлом засранец и лакей и кто угодно, но сейчас он прежде всего господин. С причудами. Ну, в здешнем приходе среди дворянства многое говорят, кое-что и до меня доходит. Так что можно сказать: трудно ли привыкнуть быть господином, если несколько лет побудешь императором хотя бы в императрицыной постели. А нелепые причуды — чего же тут удивительного после того, как ему дали отставку. Ты спрашиваешь, что он любит. Затрудняюсь ответить. Власть, разумеется. И роскошь. Но не только. Вот, например: Елизавета подарила ему Вайвараскую мызу. Было это лет тридцать назад. Говорят, он приехал сюда, походил вокруг, но на этой прекрасной мызе не жил ни одного дня. Да-да. Говорят, что вместе со своим английским архитектором прожил неделю в вайвараском трактире. И тут же велел строить новое поместье на другом конце этих подаренных ему земель. В странном месте. На самой северной из этих Вайвараских гор. И с ним он нянчится по сей день: новый господский дом со службами — конюшни, каретники. Да ты сам увидишь. И парк не меньше адрамаа. Старые деревья, пересаженные с замерзшими глыбами земли зимой. Так что первое его любимое занятие — сорить деньгами ради своих прихотей. Что еще? Еще — если принять твой вариант его происхождения, то особенно интересно: он любит манипулировать Сиверсами. Понимаешь, одного возвышает, другого понижает. Он, конечно, из всех Сиверсов самый влиятельный. Непонятным образом — и при нашей новой императрице. Ведь обер-гофмаршалом и Général en chef он стал после восшествия на престол Екатерины. И его паясничание с Сиверсами, то есть с настоящими Сиверсами, тем более поучительно, чем меньше он сам — Сиверс. Ах, что он с ними делает? Ну, например, своего отца, то есть своего официального отца, он отправил из Петербурга куда-то в Лифляндию, управляющим мызой. Со своим так называемым братцем Иоахимом Иоханном поступил точно так же. А его сына Якоба подобрал, взял с собой в Петербург, выучил и сделал из него человека. Посланником где-то за границей, губернатором и прочее. И заметь: в прошлом году он выдал за Якоба свою дочь Элизабет. Значит, по документам Якоб — двоюродный брат своей жены. В церковных кругах, во всяком случае, по этому поводу пожимали плечами. Ну, в исключительных случаях дозволяется такой брак, а все-таки: разве ему не найти было для дочери другого мужа? Чтобы Элизабет могла выйти замуж — скажем прямо — без привкуса кровосмешения? В кулуарах синода я слышал: господин Карл будто бы на это заявил: такой проблемы ни для меня, ни для Элизабет не существует. Выходит, что и впрямь не существует. Если он раквереский деревенский парень. Да, еще ты спросил, что он ненавидит. Не знаю. При мне он не раз заявлял, что не терпит людей, которые мнят о себе больше, чем того стоят… Но это не так уж и оригинально. И еще я слышал от него, что он не любит лести, но это утверждают почти все господа, не так ли, хотя никто из них не запрещает своим людям подлизываться и лебезить… Какие у него слабости или в чем он силен? Знаешь, не так уж часто я с ним соприкасаюсь. Сила его должна быть в том, что он сумел с успехом пережить смену царствований. В то время как большая часть фаворитов Елизаветы была сметена. Может быть, это случайность, а может быть, и особая ловкость, что он попал в число тех немногих прежних людей, возвышением которых Екатерина показала свою терпимость et cetera. Очевидно, это его умение держаться подальше от горячих точек. Умение улыбаться. Вот именно. При дворе господин Сиверс слывет добрым дядей. Но при дворе эти слова означают, наверно, не столько доброту, сколько простодушие. И хитрец, который умеет там изображать простодушие, должен быть исключительно хитер. А слабости? Ха-ха-ха. Одна, по крайней мере, у него есть. Однажды он сам мне в ней признался. И происходит она, я полагаю, от необразованности. Ведь сколько-нибудь серьезного образования у него, по-видимому, нет. Да и не может быть, если твои слова о его происхождении соответствуют истине. А история с его слабостью такова: года два назад я ходил к нему просить клочок земли для кёстерской школы. Он упрямился, и я уже потерял надежду что-нибудь от него получить. И тогда, в заключение нашего разговора, морали ради и чтобы устыдить его, я процитировал какие-то стихи. Ну, вроде таких:
36
Буквально — «под розой», по секрету, секретно (лат.). (Роза у древних римлян была эмблемой тайны.).