Страница 129 из 148
Я медленно поворачиваю голову направо. Это, как ни странно, мне удается. И я вижу себя в зеркале перед камином. Сгорбленная серая тень на фоне желто-серого неба. И вдруг эта тень мне становится отвратительна. Мне отвратителен этот остроносый, рано облысевший, с седыми бакенбардами проныра, которого я там смутно вижу. Мне отвратителен этот жалкий рухнувший мир. Отвратителен и новый — я уже представляю его себе, — еще более жалкий, его уже начинают склеивать из обломков… Отвратителен неизбежный новый подъем старой аристократии… Все эти надменные, ограниченные лица, которым я служил, внешне с лояльностью буржуа, внутренне — с превосходством буржуа, которых французы потом так прижали, а завтра все эти пошлые лица знатного происхождения будут снова у власти — невыносимо. Неизбежное унижение в их мире — отвратительно. Я, конечно, не думаю, что кто-то поставит меня к стенке или бросит в тюрьму, как, скажем, оставленного Жеромом в Касселе шпиона. Глупости. Однако недоверчивое отношение, глумление, положение отвергнутого неизбежны. Неизбежны и отвратительны. И новая, быть может, все же возможная карьера — ох, черт — еще отвратительнее!
Это неожиданно холодное, желчное отвращение возвращает мне способность двигаться. Я встаю. Не порывисто. Все-таки достаточно тихо. Не глядя по сторонам, я прохожу в соседнюю комнату. В сером воровском рассвете, проникающем сквозь гардину, я нащупываю флакон. Вынимаю пробку и высыпаю на ладонь маленькие шафранные зернышки — одно, два, три, четыре, пять, шесть. Те самые пилюли, которые час назад я дал Магдалене. Стакан с водой, которой она запила эти пилюли, тут же на столе. Одной пилюли достаточно для десяти часов беспробудного сна. Шесть пилюль — для вечного сна без сновидений. Господи, мой курс международного права, мой Recueil des Traités невозможно бесследно стереть с лица земли. А большего мне не нужно. Все остальное так или иначе второстепенно. Решено. Одно движение руки, немного воды, два-три глотка. Сразу. И тут я в предрассветной мгле замечаю на серой подушке светлое пятно, это лицо Магдалены. Прежде я должен попрощаться с нею. Осторожно, чтобы пилюли не упали на пол, я высыпаю их на стол, рядом с флаконом и стаканом, и подхожу к кровати… Я должен попрощаться с Магдаленой. Я стою, и, наверно, мне кажется, что в это мгновение я заново переживаю жизнь с моей женой, контуры которой в почти полной темноте я едва угадываю. И чувствую, что она мне странно своя и удивительно чужая, потому что близость к ней и темнота в одинаковой мере мешают мне видеть. Моя так чудесно своя и до смешного чужая жена. Любимая, безразличная, привычная, бесплодная жена. Ее бесплодие было мне попеременно то разочарованием, то оказывалось удобным, но в общем все же, конечно, разочарованием. Я наклоняюсь и прижимаюсь губами к ее лбу. У меня холодные губы. Во сне ее лоб прохладен, но в нем пульсирует жизненное тепло. Я вдыхаю запах ее волос. (Боже мой, как же это может быть «Brise de Paris»?) Я быстро соображаю: когда я выпрямлюсь, я положу пилюли в рот, запью водой, все проглочу, обойду изножие кровати и лягу рядом с Магдаленой. И буду ждать, пока засну. Это должно произойти в течение десяти минут. Надеюсь, безболезненно и без удушья. Возможно, эти десять минут сознания необратимости будут тяжелы. Но потом я освобожусь от всего. Пойми, Магдалена, когда ты проснешься, я буду от всего совершенно свободен. Но ты… Бог мой, я чувствую, как от испуга внутри у меня все сжимается: Магдалена, как ты справишься без меня?! Нет, нет, я вовсе не думаю только о своих похоронах среди этого французского, прусского и русского хаоса, который непременно настанет. Я думаю о том, что так или иначе последует: твое беззащитное существование вдовы самоубийцы… Магдалена, простишь ли ты меня? Твое бездомное существование… В Гёттингене есть дома, которые ты унаследуешь после меня, но своего дома у тебя больше не будет. А из-за тех домов начнется долгий судебный процесс с моими братьями. В этом я уверен. Кто будет твоим адвокатом на процессе? Гёттинген снова отойдет к ганноверскому и английскому королю. А когда меня не станет, тем удобнее будет клеймить меня французским шпионом… который, боясь огласки, принял яд… Получишь ли ты вообще свои дома? А завтра утром, сегодня утром… даже если оставить в стороне твой ужас от моей смерти и беспомощный сумбур моих похорон… Магдалена, ты же не знаешь, где живет стекольщик, которого я вызывал со стеклами и замазкой и который уже неделю не приходит. Может быть, его забрали в городскую милицию. А ты не знаешь, где искать другого. И когда разбитые французы отсюда уберутся и сразу за ними явятся победители — пруссаки, австрийцы, русские, — как ты сможешь защититься от них? От взломов, грабежей, расквартирования, от всех насилий военного времени? От ссор, от страха, от безденежья? Ты окажешься в безнадежном положении. И в дальнейшем — когда тебе придется ездить в Гёттинген и обратно, паковать вещи, переселяться, бороться, хлопотать? На протяжении нашей брачной жизни всем этим занимался я. С легкостью, которой ты удивлялась и которую несколько презирала. А меня все эти дела даже забавляли. Через купцов и владельцев предприятий, сыновья которых учились у меня в университете. Через адвокатов, вместе с которыми я сам учился. Через университетского экзекутора — как профессор, декан, протектор. Здесь, в Касселе, — через придворных и правительственных чиновников. Но тебе, Магдалена, никогда со всем этим не справиться. Особенно среди разорения, которое нам предстоит, совсем одна, вдова подозрительного самоубийцы… О боже, Магдалена, прости меня… Я не могу… не могу ни того, ни другого. О нет, прости, что я был готов тебя покинуть. Я даже не понимаю, что за ужасная слабость меня обуяла. И я чувствую, как она снова на меня надвигается… Но теперь я знаю, что мне делать…
Я уже выпрямился у постели Магдалены. Я кладу ее безвольные во сне руки ей на грудь. Подхожу к столу, всыпаю пилюли обратно во флакон — одна, вторая, третья, четвертая, пятая, шестую кладу в рот и быстро запиваю водой. Огибаю изножье кровати, ложусь рядом с Магдаленой и жду прихода глубокого десятичасового сна… Воспоминание или воображение, все равно. Мне кажется, что в то время, когда я начинаю погружаться в спасительные черноту и безмолвие сна, я уже знаю, что произойдет со мной и с миром. В середине дня, когда я проснусь, будет известно, что французы повернули из Эйзенаха на юго-запад, в сторону Хюнфельда и Фульды, и что их, кажется, не преследуют. А к тому времени, когда пруссаки и русские через несколько недель придут наконец в Кассель, наши окна будут давно уже застеклены и Магдалена занята хлопотами, а карта, на которую я поставлю, окажется выбранной безошибочно: граф Мюнстер.
Этот счастливчик — в какой-то степени мой ученик, в какой-то коллега по Гёттингену — вовремя спасся бегством от беспорядков в Германии: послом Ганновера в Петербург, оттуда — в Лондон. Теперь он опять в Германии, в качестве полномочного посла короля Англии и Ганновера. А искусство négociation[154], искусство дипломатических переговоров, гибкое, и элегантное, и бесстыдное искусство добиваться своей цели, было десятилетиями любимой темой моих лекций. Граф Мюнстер получает мое письмо… Воображение или воспоминание — все равно. Во всяком случае, я не припомню, чтобы при его написании наряду с оживлением у меня возникли какие-либо моральные трудности (очевидно, можно надеяться, что и мораль Мартенсов — понятие развивающееся…): «…итак, дорогой граф, мне хотелось бы, чтобы Вы знали о моем пламенном желании опять посвятить себя служению нашему законному и глубоко чтимому Суверену» (при этом остается неясным, считаю ли я нашим законным сувереном Георга Третьего, который за это время лишился рассудка и содержится в Виндзорском замке, или его сына и регента, по поводу скандальных долгов и расточительства которого в английском парламенте из года в год продолжаются конфузные дебаты). И граф Мюнстер не оставляет мое письмо без внимания. Наоборот. Он тут же приглашает меня к себе. Он чуть ли не бросается мне на шею: «Дорогой профессор Мартенс! Великолепно! Вы нам сейчас абсолютно необходимы…»
вернуться154
Договариваться, обсуждать условия (франц.).