Страница 7 из 18
Лицо Куделки прояснилось.
«Сейчас, – сказал он про себя, – сейчас или никогда; но нужно провести дело ловко, как если бы само собой пришло».
Разговор начался обычный. Президент был весёлый и вежливый – говорили о давних временах, о веке, о старости.
– Вот, – отозвался президент, – как это прекрасно, прилично проведённая жизнь выплачивается милой, здоровой, крепкой старостью. Пан благодетель, вы – лучший пример этому. Вы сохранили способности и такую юношескую свежесть духа… я вам завидую…
– А! Ваша милость! Не из чего, – вздохнул профессор. – Природа дала человеку ту слабость с доброй целью: чтобы ему смерть сделать менее болезненной. Теряется память, чувства, живость впечатлений, и медленно, пошагово приходит в то состояние отдыха, за которым… королевство смерти и загадочных вещей.
Президент смотрел, видимо, ему загадочные вещи, как доказывающие скептицизм, не понравились.
– Дорогой профессор, стало быть, жить будете очень долго, потому что ещё при всех способностях и в силе.
– Да, понемногу что-то у меня осталось, – сказал старик, – я больше всего радуюсь, что Господь Бог мне память сохранил, потому что потеря её была бы для меня наиболее неприятна. Поверите ли, пан президент, что я моих бывших учеников всех, ну прямо всем, помню по лицу, речи, мине, словно их видел вчера.
Докторова, видно, беспокоившаяся за разговор, прилетела в эти минуты к столику, но президент попросил её, чтобы помогла жене при гостях. Рада не рада, бросив взгляд на старика, она удалилась, мешкая.
– Я такой памяти не имею, – добавил президент.
– Но, хоть, может, не к месту, но в связи с этой моей памятью, которая есть в одно время моей радостью и досадой, – ведь это в вашем доме и под опекой вашей матери воспитывался некий Теодор Мурминский…
Профессор говорил медленно и холодно, глядя в глаза президенту… но уже на недоконченной фразе заметил, что, может, лучше бы сделал, послушав совет докторовой. Президент, который сидел немного согнувшись на канапе, начал выпрямляться, его лицо облилось пурпуром, глаза загорелись и беспокойно впились в лицо говорящего, уста дрожали, лоб нахмурился – словом, внезапное впечатление, которого сдержать не имел ни времени, ни силы, так отчётливо проявилось в его чертах, что испуганный Куделка – замолчал. Президент также, хоть обязанный ответить, долго молчал, видно, искал такой ответ, чтобы дальнейший разговор о немилом ему человеке закрыл.
– Не знаю, – сказал он, – что с ним стало.
В голосе чувствовался гнев; казалось, глазами ищет в лице старика, случайно ли пришло это упоминание, или, может, было рассчитанным, умышленным, сделанным для того, чтобы больно его кольнуть. Куделка сидел невинный и спокойный.
– Жаль парня, – отозвался он, – он был живой до избытка, отвлечённый, но способный.
Ироничная улыбка разлилась по устам президента, который весь дрожал, как бы от плохо подавленного гнева. Казалось, что хотел что-то поведать, кусал губы, бросил на профессора суровый, полный упрёков взгляд, и хотел вставать. Куделка имел железную волю и в более важных делах отвагу гораздо большую, чем входя в салон.
– Может, это будет не тактично с моей стороны, – начал он холодно, – но старику это простительно, что о судьбе бывшего ученика хочет узнать. Повсеместно известно, что президентша живо занималась этим воспитанником. Вы также, наверняка, после неё приняли это святое наследство. Почему он так исчез? Что с ним стало? Провинился ли в чём?
В президенте явно кипел гнев, каждый раз более трудно подавляемый.
– Профессор, – сказал он тоном панским и надменным, – не спрашивайте меня, прошу, и не приводите неприятных воспоминаний. Мальчик не много заслужил эту опеку, какую ему дали. Преступления вовсе не совершил, но я рад, что мы от него избавились. Это обычный ход человеческих вещей, что за благодеяния получают в оплату самую чёрную неблагодарность.
Говоря это, президент встал, гордо выпрямился, потёр лоб, взглядом повёл по зале, направил глаза на недоумевающего профессора и, уже уходя, обратился ещё:
– Или вы что-нибудь о нём узнали? – спросил президент, подходя к нему.
Куделка имел в жизни тот принцип, что даже, где дело шло о на вид более мелких вещах, никогда не лгать. Для него было это задачей достоинства человека и совести. Он немного подумал.
– Именно потому, что о его прошлом я не знал, хотел просить вас объяснить.
Удовлетворённый этим ответом, не принимая ближе слова: о прошлом, президент удалился, видимо, сильно взволнованный.
Докторова, которая из другого покоя наблюдала за концом разговора, пытаясь его отгадать по лицам и движениям этих двух панов, сразу вышла и, прежде чем Куделка имел время, забрав с канапе свою шляпу и поместив её на груди, выскользнуть из салона, подошла поспешно к нему.
– Вы говорили с президентом о нём? – спросила она живо.
– А как же, – ответил старик.
– Что он вам поведал?
– Дал мне понять, что тот перед ним, должно быть, в чём-то провинился – неблагодарностью.
– Ваша настойчивость или постоянство, – прервала докторова, – доказывают мне, что вопрос не был простым любопытством. Ежели вы что-нибудь о нём знаете, я дам вам один дружеский совет. Не вмешивайтесь в это.
– Я никогда в чужие дела не вмешиваюсь, – спокойно сказал Куделка, и, кланяясь, думал уходить.
Докторова заступила ему дорогу.
– Не уступлю, дорогой профессор, вы должны ко мне завтра прийти на обед… обязательно.
Старик задумался; она схватила его за руку, покоящуюся на шляпе.
– Завтра в два часа… обязательно.
Профессор молча поклонился… докторова медленно уступила, а он, оглядываясь вокруг, не спеша вышел за дверь.
Беспокойный взгляд президента, стоящего в глубине залы, пошёл за профессором, и его плечи резко передёрнулись. Видимо, стоя в стороне, ему было необходимо прийти в себя, так неловкое воспоминание старичка его боднуло и задело.
Поблизости от костёла Святого… в каменичке, принадлежащей ему, очень много лет жил бывший прелат капитула, сейчас пожилой, который от всего отошёл и выжидал только, когда Господь Бог его к себе призовёт. Была это некогда одна из самых ярких звёзд духовенства – муж глубокой веры, великого образования, энергичного характера, безупречной правоты, безукоризненных привычек. Славный, любимый, оказывающий сильное влияние на все общественные классы, настоящий Божий капеллан и апостол, ксендз Еремей Заклика опустился со временем, постарев, на забытое бедное существо, одинокое, о котором никто никогда не вспоминал, а когда его имя попадалось в разговорах о прошлых временах, были люди, которые спрашивали: «Разве он ещё жив?» и с удивлением узнавали, что до сих пор не умер.
Мы не раз скорбим над судьбой преждевременно умерших, но как же часто следовало бы сжалиться над теми, что жили слишком долго и имели время видеть себя и свое временное величие похороненными при жизни! Ксендз Еремей, как правильный христианин, вовсе не страдал над своей долей, а был уже такой сломленный болезнью и временами так впадавший в детство, такой странный, что люди его мало понимали и он людей не очень хорошо понимал. Приходили к нему минуты полного беспамятства, апатии, а иногда, иногда снова, когда его что-то, или человек или пора, солнце или здоровье, освежали, становился молодым, резвым, остроумным и неутомимым болтуном. Были дни, что от него слова добиться было невозможно.
Не много особ его теперь навещало. Люди о тех, что им не припоминаются, легко забывают. Прелат на это не жаловался, любил одиночество и свой тихий уголок. Павел, слуга его с детства, чуть младше него, смотрел за ним, как за ребёнком, потому что ксендз Еремей с трудом мог без помощи пройти через комнату и должен был весь день просиживать в большом кресле. Читал, однако, регулярно свой бревиарий, а в некоторые часы приходящему клирику велел себе читать св. Августина или св. Бернарда.
Иногда в праздники и по воскресеньям навещал его кто-нибудь из давних знакомых.