Страница 29 из 31
– Я – хлебопашец (он произнес именно это слово), я давно бросил всякую политику и целиком посвятил себя сельскому хозяйству. Я и этим дворцом не интересуюсь. И я хочу, чтобы мой сын был тоже хлебопашцем.
Когда возвращались в Вену, Виктория сказала мне:
– Папа, а какой симпатичный мальчик молодой Габсбург…
– Ну что же, – ответил я, – вот ты кончишь институт, а он свой сельскохозяйственный колледж, тогда сосватаем вас. Это будет очень оригинально: внук крепостного курского крестьянина Михайлы Шепилова, сын кадрового пролетария-токаря Трофима Шепилова, советский профессор и генерал Дмитрий Шепилов стал родственником Габсбургов – династии, которая 700 лет тиранила народы Европы.
Мы посмеялись; в последующие годы я читал в газетах, как «хлебопашец» Габсбург, оказавшись в Западной Германии, оказывался не раз в центре заговоров, ставивших своей целью реставрировать в Австрии монархию и посадить на престол его, Отто Габсбурга.
В декабре 1945 г. меня вызвали для переговоров в Москву. Ультрамариновое австрийское небо сверкало первозданной чистотой. Во дворе санкт-пельтенского особняка, где я был расквартирован, цвели розы. Два павлина, точно затянутые во фраки из уральских самоцветов, с пронзительными криками перелетали с места на место.
Летели в Москву с попутным самолетом в каком-то холодном бомбардировщике. Попутчики-генералы из тыловой службы армии согревались «Московской».
В Центральном Комитете мне предложили пост директора Телеграфного агентства Советского Союза (ТАСС). Я отказался. Через несколько дней мне предложено было явиться на встречу с А.Н. Косыгиным, который в это время был Председателем Совета Министров РСФСР. А. Косыгин принял меня поздно ночью и предложил пост народного комиссара технических культур РСФСР. В это время в Союзе и республиках как раз формировались такие комиссариаты. Основанием, очевидно, было то, что после окончания Московского университета я окончил Аграрный институт красной профессуры и написал довольно много работ (статей, брошюр и др.) по аграрному вопросу.
Я ответил А. Косыгину, что давно уже не занимался вопросами сельского хозяйства и вряд ли буду полезен на таком посту.
В ЦК я сказал, что если уже настало время моего ухода из армии, то я просил бы вернуть меня туда, откуда я добровольно пошел на фронт, – в Академию наук СССР, научным сотрудником.
Я вылетал из Москвы в страшную снежную пургу, закутанный в меховую бекешу. Вернулся в Вену в яркий солнечный полдень. В сверкающих лужицах купались воробьишки. Высоко в небе с торжествующими мелодиями вились жаворонки.
Да, подумал я, наверное, только в вечно солнечно-голубой Вене мог родиться «король вальса» Иоганн Штраус.
В феврале 1946 г. меня отозвали из оккупационных войск в Австрии в Москву. С противоречивыми чувствами покидал я свою бесконечно дорогую 4-ю гвардейскую.
С одной стороны, после окончания войны я был полон неодолимого желания вернуться под свой родной кров, на Большую Калужскую, к своим занятиям, книгам… Или даже не на Калужскую, а пусть в знойный Ташкент или в рязанскую деревушку – куда угодно, только домой, на Родину.
С другой стороны, так грустно было расставаться со своими боевыми друзьями: ведь с ними пройдены все тернистые пути, от Москвы к Сталинграду и Вене. И прощание было действительно трудным и трогательным до слез.
В Москве я был назначен заместителем начальника Управления пропаганды и агитации Главного политического управления Вооруженных Сил СССР. А 2 августа 1946 г. состоялось мое утверждение Центральным Комитетом редактором «Правды» по отделу пропаганды. Началась самая трудная, ни с чем не сравнимая, буквально испепеляющая человека газетная работа. Она отнимала большую часть дня и почти всю ночь: в те времена «Правда» выходила поздно, в 6–9 утра. Мы не знали выходных и праздничных дней. От частых недосыпаний появились головные боли, отеки лица.
С переходом в «Правду» я написал и опубликовал ряд крупных пропагандистских статей: «Новая эра в истории человечества», «Великий советский народ» (позже под таким заголовком вышло 3 издания моей брошюры), «Тайная война против Советской России», «Советский патриотизм», «Создание обилия сельскохозяйственных продуктов – важнейшая задача Советского государства» и др.
Возможно, они сыграли какую-то роль в переменах в моей судьбе. Возможно, здесь сказалось действие каких-то других, мне неизвестных обстоятельств и фактов. Но дальше раздался один телефонный звонок.
Обычно после ночной работы и всегда неполного дневного сна я ехал на Воздвиженку в кремлевскую столовую. Здесь за столиками собирался весь московский актив: народные комиссары, члены коллегий, ответственные работники ЦК и Совета Министров, старые большевики, маршалы, крупные дипломаты и т. д.
Среди других я часто встречал здесь Максима Максимовича Литвинова. Я много раз слышал его выступления на различных партийных конференциях и сессиях, читал его блистательные речи на международных форумах и был его большим почитателем. Теперь Литвинов был отстранен от всех постов и от всяких дел в МИДе, что вызвало очень отрицательную реакцию среди партийного актива. Внешне создавалось впечатление, что он очень одинок и живет как отверженный.
В общем, это, должно быть, соответствовало реальному положению вещей. В эти и последующие времена вокруг всякого человека, который вдруг оказывался в немилости у Сталина, а потом под бранным огнем Хрущева, сразу образовывался вакуум. Кажется, и Литвинов оказался покинутым всеми, кроме его старейшего друга и соратника по революционной борьбе и политической эмиграции дипломата Александры Михайловны Коллонтай.
Мне довелось несколько раз слышать и публичные выступления А.М. Коллонтай. В 1923 г. вышла серия ее популярных работ, посвященных проблемам любви, семьи, морали, – «Революция чувств и революция нравов». Она выступала на эти темы и еще по международным проблемам. В те времена нам, «комсомольцам двадцатого года», А. Коллонтай казалась каким-то коммунистическим божеством. Красивая женщина с благородными, изящными манерами. Со вкусом одетая. Великолепный оратор, свободно владевшая несколькими иностранными языками; первый в мире посол-женщина. Она темпераментно и образно говорила о проблеме любви и нравственности. Мы смотрели на нее, должно быть, с не меньшим благоговением, чем фанатичные тибетцы на своего далай-ламу.
С окончанием войны А. Коллонтай, четверть века пробывшая послом в Норвегии, Мексике и Швеции, так же как и Литвинов, была отставлена от всех дипломатических дел и пребывала в одиночестве.
Само собой разумеется, что самое пылкое воображение не могло бы представить себе в те дни, что мне суждено стать в будущем преемником Литвинова и Чичерина на посту министра иностранных дел Советского Союза…
Как-то в середине сентября 1947 г. перед рабочим вечером я обедал в кремлевской столовой. Меня вызвали к правительственному аппарату и сказали, что А. Жданов просит сейчас приехать к нему в ЦК.
Пятый этаж в доме на Старой площади. Огромный кабинет, отделанный светло-бежевым линкрустом. Письменный стол в стиле барокко и большущий стол для заседаний. Книжные шкафы. Многочисленные книги, газеты, журналы также и на столе.
Передо мной стоял человек небольшого роста с заметной сутулостью. Бледное, без кровинки лицо. Редкие волосы. Темные, очень умные, живые, с запрятанными в них веселыми чертиками глаза. Черные усики.
Андрей Александрович был в военном кителе с погонами генерал-полковника. Не помню, по какому поводу, возможно, в этот день у меня были занятия с моими адъюнктами в Военно-политической академии, где я оставался преподавателем, но я тоже оказался в генеральской форме.
Внешний облик, его манера держаться и говорить, его покоряющая улыбка – все это очень располагало к себе.
Этот первый разговор был очень продолжительным и впечатляющим.
А. Жданов очень откровенно изложил положение дел на идеологическом фронте и свои соображения – как следовало бы решать назревшие вопросы. Говорил он живо, остроумно, интересно, с взволнованной страстностью. Он все время прохаживался по кабинету и помогал своей речи выразительными жестами. Иногда он вплотную подходил ко мне и пытливо заглядывал в глаза, словно желая убедиться, что аргументы его убедили собеседника. Время от времени он останавливался, чтобы отдышаться: все знали, что у Жданова больное сердце.