Страница 4 из 11
Ариадна Эфрон и Анна Саакянц в Тарусе. 1960-е годы
– Я должна рассказать вам о своих двух друзьях, которые сейчас в беде, – сказала Ариадна. Она подошла к окну, закурила и, глядя на заснеженные крыши, стала рассказывать о нас, о смерти Б.Л., об аресте, следствии. «Курила без конца, – вспоминала Аня, – и до Цветаевой так и не дошли».
А Ариадна писала мне в лагерь после этой встречи, что у нее появился «рыжий соавтор», который, как муравей, от руки переписывает в архивах статьи Цветаевой из парижских газет. Со временем «муравей» превратился в крупнейшего исследователя творчества Марины Цветаевой. И хотя она никогда не канонизировала свою героиню, не впадала ни в гимназическое обожание, ни в модные ныне «разоблачения», отмахиваясь от роли «ведущего цветаеведа», она все же им стала. Без ее книги «Марина Цветаева. Жизнь и творчество», на мой взгляд лучшей из того, что написано о поэте, не может сейчас обойтись ни один вдумчивый читатель цветаевской поэзии. У нее было чутье кладоискателя, – а при разбросанности по всему свету цветаевского архива это было необходимо, – и в ее руках собрался огромный фактографический материал. Люди доверяли ей, ее порядочности, честности настоящего ученого, – и отдавали то, что никогда не передали бы в другие руки. Так, Ариадна открыла для нее свой заветный «сундучок», на моих глазах (уже в Париже) М. Л. Сувчинская отдала Анечке драгоценный фотоальбом, какие-то записки прислал уже умиравший в доме для престарелых Родзевич…
В годы «процеженных» сборничков Аня явилась как бы «прорабом», «первопроходцем» (ух, и влетело бы мне от нее за это слово!) возвращения Цветаевой в Россию. Все другие цветаеведы шли уже ее путем.
Для меня же ее книга ценна не только достоверностью собранного в ней огромного материала, но прежде всего корректностью тона – она не позволяла себе копаться в чужих ранах, заниматься отсебятиной, смаковать сенсационные открытия. Отсюда, может быть, и некоторая сухость, и академизм ее работ, но она так остерегалась вульгарности, «желтизны»!
Нельзя сказать, что ее совместная работа с Ариадной была безоблачной идиллией. Например, Ариадна, для которой главным было, чтобы «Цветаева печаталась в России», осторожничала, придерживала антибольшевистские стихи матери, негодовала на публикацию их в заграничных изданиях («Лебединый стан», вышедший в США, поверг ее в полное отчаянье). Благодаря же Аниной настойчивости многие крамольные с советской точки зрения тексты Марины вышли в России гораздо раньше, чем могли бы, соглашайся она во всем с дочерью поэта.
С ней всегда было интересно. Она не могла жить без творчества, без поэзии. Она и меня заставила писать, нашла слова, чтобы убедить в способности что-то создать. Последнее, что она сказала мне: «Хватит тебе чужими письмами заниматься. Пиши свое». Мои «Легенды…» во многом обязаны ей.
Под крылом Ариадны мы подружились. На моей свадьбе с Вадимом Козовым в январе 1964 года они сидят по правую руку от жениха – обе веселые, красивые, умеющие безоглядно радоваться за другого. «Друг – это тот, кто прежде всего и в радости друг».
Аня была моим другом много лет. Верным и легким. Мне легко было с ней дружить, может быть, и потому, что мы были по какому-то «физиологическому» ритму похожи. Не любили торопиться, на вокзал приезжали часа за три до поезда, не занимались спортом, предпочитая валяться с книжкой на диване, медленно ходили, ненавидели магазины… (Как сейчас слышу ее испуганный голос, когда я затащила ее в какую-то парижскую лавочку за кофточками: «Ирка, скажи, ну что я тебе сделала в жизни плохого? За что ты меня сюда затащила!!») И еще – потому что обе любили Алю, без конца говорили о ней, все пытаясь понять загадку этой великой души.
Как-то в одно из ее предпоследних посещений Франции мы медленно прогуливались где-то в окрестностях Арьежа (около Тулузы), не спешили, разглядывали диковинные каменные поилки для лошадей – еще средневековые, и самих лошадок – черных пиренейских пони с гривами до земли, что называется плелись, судачили, потом, устав, сели отдохнуть на теплые ступени деревенской церкви. Аня, помню, сказала: «Самое красивое место на свете, которое я видела, – это город Каркасон. Если выбирать посмертное место жительства – только там». Но умерла она не в Каркасоне – в Москве. И какой мучительный достался ей конец! Но она до последней минуты осталась самой собой – прекрасной и гордой дамой, благородно не замечающей болезни, с теми же интонациями, иногда капризными, с теми же шуточками, с теми же вспышками темперамента, той же Анютой, Анетой, Анькой… В этом неприятии беды была легкость высшей пробы и большая сила духа. «Уметь умирать, – писала Цветаева, – еще не значит любить бессмертье. Уметь умирать – суметь превозмочь умирание – то есть еще раз: УМЕТЬ ЖИТЬ».
Опубликовано в газете «Русская мысль», 2002, март, а также в книге «Годы с Пастернаком и без него». М.: – Вагриус, 2007
Ася-Ися. «Памяти друзей»
«Друзья» – не то слово, которым определяется роль этих двух людей в моей жизни. Это был родной теплый дом, куда я приходила со всеми своими радостями и горестями в течение очень многих лет. Анна Соломоновна Рапопорт и Исаак Моисеевич Фильштинский, Ася и Ися – почти моя семья. Долгие годы этим домом была их квартира в Козловском переулке на первом этаже около метро «Красные ворота». Странно, всего две комнаты у них было, а казалась квартира большой. Даже «семинары» удавалось там проводить – Леонид Ефимович Пинский, вернувшийся из лагерей, собирал аудиторию, читал лекции, шли дебаты, сколько эти встречи дали нам, почти школьникам, только собиравшимся вступить в жизнь! «Открывали глаза». А я часто просто забегала на «огонек», благо жила рядом. Как ни скромно они жили (ведь только на пенсии – Раисы Львовны и Аси, будущий муж тогда еще не появился), а на столе всегда было угощение – салат какой-нибудь незамысловатый, чай с Асиным пирогом, сахар в старинной хрустальной вазочке. На стене портрет Раисы Львовны, красавицы, Асиной мамы, уютный диванчик, на котором столько душ исповедовалось и получало мудрые советы, сама хозяйка, обаятельная, умница, с острым язычком, прелестным юмором, иногда наивная, но «в высшем смысле» – всегда справедлива и права.
Анна (Ася) Рапопорт и Исаак (Ися) Фильштинский
Незабываемые «паутинки быта»…
«Мудрые советы» – опять не то слово, которым определялось участие этой семьи в моей судьбе. Своей помощью, активным – не на словах – сочувствием они воплощали в жизнь жесткую цветаевскую формулу: «друг – это прежде всего дело». Вот несколько эпизодов, кусочков мозаики, «пазла», из которых складывается картина нашего «содружества».
1958 год. Октябрь. Печально известная травля, которую развернула против Пастернака в связи с Нобелевской премией советская власть. Почти каждое утро я бегаю в Козловский к Асе, где заседал «совет» – слушали зарубежные «голоса», собирали письма в поддержку Бориса Леонидовича, которые я в тот же день ему передавала. Прибегаю, в слезах, показываю Асе знаменитое обращение БЛ к Хрущеву, рассказываю, как вчера ночью отвозили ему проект в Переделкино, что он его подписал… «Не расстраивайся, Ирочка, – говорит она. – Письмо очень достойное».
1960 год. Август. Только что арестовали маму, у нас проходят ежедневные обыски. «Сейчас не сталинские времена, – говорит Ася. – Маме прежде всего нужен адвокат». И вот мы вместе с ней идем к председателю московской коллегии В. А. Самсонову. Авторитет ее покойного отца, Соломона Марковича Рапопорта, блестящего юриста, открывает нам доступ в этот высший орган адвокатуры. Ибо, как сказал мне следователь, сейчас новые времена, адвокаты даже допускаются к делу! Самсонов принимает нас в своем роскошном кабинете, доброжелательный, красивый. Говорит, что дела никакого нет, ограничатся штрафом, что он берется маму защищать, что до суда скорее всего не дойдет. «Скоро увидите маму, да и к жениху во Францию поедете! Но каковы французы! Всегда увозят из России лучшие ценности!» И одобрительно, по-мужски, смотрит в мою сторону. Ася (и я в восторге от ее светской выдержки) тут же парирует: «Но, как видите, Василий Александрович, им не всегда это удается!» Она оказалась права. Скоро была арестована и я, и в следующий раз я увидела Асю уже в коридоре городского суда на Каланчёвке, потрясенную нашим приговором, с красными глазами, но успевшую сказать мне вслед самые нужные в тот момент слова.