Страница 155 из 169
Относительно Малиновского я вам прямо скажу, я эту личность не уважаю. Как человека я его не уважаю. Это моё личное дело. Мне никто не может навязать, чтобы я его уважал, чтобы я ему симпатизировал. Что касается вот этих разговоров относительно Малиновского. В своё время, как известно, его старая жена написала весьма такое тревожное письмо, и мне было поручено вести следствие, я его вызвал с Дальнего Востока и расследовал. Этот материал был передан министру обороны Булганину. Где эти материалы, не знаю. О чём там сообщалось? О том, что Малиновский вопреки тому, чтобы вернуться на Родину, задержался во Франции в Марокканских частях, якобы поступил туда добровольно служить до 20-го года. И тогда, когда уже разгромили Колчака, он почему-то через Дальний Восток, через линию фронта Колчака поступил добровольцем в Красную Армию.
Эти вещи достаточно известны были в Главном Управлении кадров. Щаденко об этом говорил. И Сталин не доверял Малиновскому. Он в своё время был у меня начальником штаба. Я его просил на Халхин-Гол к себе, но мне было отказано по политическим соображениям, что он не может быть назначен. Какой же это человек? Пользуясь присутствием Хрущёва на Дальнем Востоке, он позволил в отношении меня провокационные вещи. Говорил: “Вы смотрите там за Жуковым. Он вас всех там за горло возьмёт”. Разве я могу уважать этого человека, который так провокационно такую вещь позволил по отношению ко мне? А потом выступает с трибуны съезда и ему вторит Голиков, что это, мол, Бонапарт, это Наполеон, который стремился к захвату власти сначала в армии, потом в стране. Если я стремился, если у меня были какие-то акты в этом отношении, какие-то акции, тогда почему же меня не арестовали? Если действительно какие-то организационные начала в этом деле были заложены. Ясно, что я не только его не уважаю, я ему не доверяю. Это моё личное дело.
На всё это ему якобы было сказано: “…Мы же не сами выдумали. Может быть, что-то прибавлено лишнее, но какие-то разговоры были, значит, что-то такое есть. Мы вас обвиняем в том, что вы как коммунист должны были пресечь, резко оборвать этих людей и не допускать разговоров. Тогда обошлось так, вас оставили в партии, создали вам соответствующие условия, и сейчас видите, мы с вами разговариваем не в порядке какого-нибудь такого, а в порядке предупреждения”.
На это, по его словам, он ответил: “Я говорю, что не боюсь, пожалуйста. Понимаю, что моей личностью многие интересуются, знают, что я много знаю, поэтому каждый старается где-то слово какое-то услышать. Я это совершенно отчётливо понимаю, поэтому я больше всего боюсь провокаций и всяких сочинительств. Можете, говорю, в партийной организации завода справиться. Никогда там никаких разговоров не велось, несмотря на то, что со мной пытались многие заговорить. Я уклонялся от ответа или давал такие ответы, какие полагается. Но вот что касается вашего вызова, вашего разговора, то я считаю, что он, безусловно, полезен. Во всяком случае, он заставляет меня присмотреться к людям, к моим товарищам, которые меня окружают. Я вам весьма благодарен за то, что вы меня пригласили. У меня спросили: "Значит, вы довольны, что мы вас вызвали?" Я говорю: "У меня нет оснований быть недовольным". Они добивались признания, доволен я или нет, как я реагирую. Я сказал, что я весьма признателен”.
Якобы беседовавшие заявили: “Вот видите, мы достаточно чутко и уважительно к вам относимся”.
“Я говорю: "Спасибо за такую чуткость и за такое уважение". Но потом я говорю: "Вот я пять-шесть лет по существу ничего не делаю, но ведь я ещё работоспособный человек". Это я в порядке разведки. "Я физически, слава богу, чувствую себя хорошо и умственно до сих пор чувствую, что ещё не рехнулся, и память у меня хорошая, навыки и знания хорошие, меня можно было бы использовать. Используйте. Я готов за Родину служить на любом посту".
Мне было сказано: "Да, но это будет зависеть от вашего дальнейшего поведения". Я говорю: "Поведение у меня всегда партийное, но вот видите, тут не совсем хорошо получается.
А потом, почему меня, собственно, отбросили, я не понимаю. Я Родине отдал почти всю жизнь. Меня даже лишили возможности работать в этой группе".
"Я читаю и пишу. Я могу показать то, что я пишу. Ничего плохого я не пишу. Передайте, говорю, привет Никите Сергеевичу, поблагодарите его за внимание"”.
На вопрос жены: “Но они дружелюбно к тебе относились? Как ты понял?” — Жуков заявил: “Нет, ничего. А Сердюк особенно хорошо. Я бы сказал, разговор вёлся правильно. К ним поступили материалы, они обязаны были разобраться, в чём дело, почему вдруг такие разговоры с моей стороны. Им надо было выяснить лично у меня”».
Спустя годы в разговоре с историками на вопрос: «Как вы, Георгий Константинович, оцениваете личность и деятельность Хрущёва?» — маршал сказал: «Да что там говорить… Жаль только, что из-за такого дурака столько лет моей жизни пропало!»
Глава сорок шестая
В отставке
«Он оказался политически несостоятельным деятелем, склонным к авантюризму…»
Он был единственным Маршалом Советского Союза, уволенным в отставку. Первое время жил надеждой, что успокоятся, призовут. Готов был принять любую, самую скромную должность, лишь бы снова вернуться в армию. Постановление октябрьского пленума теплило в нём надежду: «Секретариату ЦК КПСС предоставить т. Жукову другую работу».
Из воспоминаний Эллы Георгиевны: «Первое время отец надеялся, что не останется не у дел. Ведь ему было чуть за шестьдесят, он сохранил силы и здоровье, стремление использовать свой колоссальный опыт для военного строительства. Однажды, вернувшись домой из института, я увидела отца в столовой. Он сидел в кресле у окна, держа в руках какой-то листок бумаги, и был явно удручён. На мой вопрос: “Пап, что случилось?” — он ответил, что уже не первый раз пишет на имя Хрущёва просьбу предоставить любую работу. Готов командовать округом, готов возглавить военную академию, стать, наконец, рядовым преподавателем. И вот получил очередной отказ: “В настоящее время предоставить вам работу представляется нецелесообразным”».
Жукову оставили порученца Ивана Прядухина, двоих охранников — Николая Пучкова, Сергея Маркова и солдата, который занимался хозяйством. Чистил снег на дорожках, убирал листву.
Зимой маршал порой выходил в сад и сам брался за лопату. Осенью вместе со всеми окапывал яблони. Любил собирать грибы.
Однажды, это случилось вскоре после злополучного пленума, вместе с Николаем Пучковым он бродил по лесу в окрестностях Сосновки. Набрали полные корзины грибов. Возвращаться на дачу не хотелось. Он остановился на опушке и сказал охраннику:
— Посмотри-ка, Николай Иванович, какой красивый дубок растёт… — И погладил кору молоденького дуба. — Знаешь что… Сходи-ка за лопатой, а я тут посижу.
Вскоре Пучков вернулся с лопатой. Корень оказался довольно глубоким, и им пришлось основательно поработать, чтобы не загубить саженец. Копали по очереди. Выбрасывали из довольно глубокой ямы серую лесную землю, добрались до глины, а корень всё уходил в глубину. Это восхищало Жукова.
— Николай Иванович, копай глубже, — передавая лопату, сказал он Пучкову. — Корень не потревожь.
Дубок посадили под окнами напротив столовой. На следующий день Жуков оградил саженец колышками и первое время заботливо поливал.
В следующем году на Поклонной горе закладывали первый камень будущего монумента Победы. Устроители торжества позвонили маршалу накануне и пригласили на закладку. По воспоминаниям Николая Пучкова, он, по распоряжению Жукова, вызвал из гаража к 10.00 автомобиль. Машина прибыла, и хозяин дачи, стоя в прихожей перед зеркалом, уже застёгивал маршальскую шинель, когда раздался телефонный звонок. Звонили из Министерства обороны. Порученец Малиновского коротко известил: приезжать на Поклонную гору не надо. Николай Пучков, принимавший это распоряжение, мгновенно отреагировал: