Страница 58 из 73
Он ощущал себя маленьким и слабым — перед лицом этого чудовища, и так нуждался в поддержке кого-нибудь взрослого и мудрого... У кого просить совета? Кому доверить свои страхи? Друзьям? Но что они могут? Они такие же, как он. Вот если бы можно было перекинуть мостик в другой мир — на материк, в тот мир, ради которого они столько раз медитировали. Они помогали — пусть теперь помогут им, растерянным, напуганным обитателям Эколы. Пусть избавят их от радужного кошмара.
Больничные дни не прошли для Джереми бесследно. Оставили после себя память: тупую, плавающую боль в почках — вероятно, побочное действие уколов — и бессонницу, которую невозможно победить ничем, ни синими овцами, ни золотыми рыбками, ни прочими уловками. Если раньше он засыпал плохо, то теперь не засыпал вообще, но почему-то совсем не чувствовал себя усталым, а только медлительным и слегка заторможенным, выпавшим из временного потока. Это было удивительное, не сравнимое ни с чем состояние. Он как будто стоял на берегу, а время, громоздкое и неторопливое, словно глубоко просевшая баржа, тянулось мимо, сверкая разноцветными огнями.
Теперь Джереми снова мог посещать школьные занятия, но это уже не радовало. Даже музыка, которой он прежде дышал, утратила вкус, аромат и цвет, как много раз пережеванная жвачка. Напрасно Триоль звала его к роялю. Он садился равнодушно, играл по нотам, но гаммы не пахли больше ни степной травой, ни океаном, а звуки не вспархивали с черно-белой отмели легкокрылыми чайками. Его пальцы разучились колдовать.
Должно быть, все дело в том, размышлял он, что музыка тоже состоит из времени, точнее, из высшей его формы — гармонии. Музыка — это время, закрученное в спираль. Пружина, которую сжимаешь до упора, тесно подгоняя один тон к другому — а потом она, распрямляясь, бьет тебя по мозгам, по ушам, по сердцу, так что потом весь остаток дня ходишь оглушенный и счастливый. Вот что она такое.
Чёрный пляж, вязкий и холодный на поверхности, тёплый — в глубине, если погрузить руку в песок. Чёрный океан. Лёгкое серебрение на гребешках волн — то ли пена, то ли лунный свет. Белые катера у лодочной пристани, посаженные, как собаки, на цепь. Джереми чудилось в них что-то терпеливое и покорное. Свободные по сути своей и привыкшие к стремительному полёту — они обречены ждать, пока хозяин спустит их с привязи, позволит испытать радость, стать самими собой. С затаённой надеждой смотрели они на Джереми, а тот и рад был им помочь, да не знал как. Толстые железные цепи не разомкнуть без ключа.
Он сидел на берегу, щурясь на тёмную воду и такое же тёмное, слегка взъерошенное ветром небо в тусклых пятнах облаков. Далеко в океан выдавался скалистый уступ, а на нем — трепетала человеческая фигура. Она, как пьяная, шаталась на краю. Гнулась, будто дерево, под порывами ночного ветра. Взмахивала руками, точно пытаясь удержать равновесие, но не отходила от опасной кромки. Измученная борьбой, подавалась назад, но тут же выпрямлялась, тонким лучом устремляясь в пустоту.
Погружённый в созерцательную меланхолию, Джереми не сразу узнал её, а когда узнал — вскочил на ноги и бросился бежать, увязая в песке.
- Вилина! - закричал, не помня себя. - Отойди от края! - и с облегчением увидел, как она отшатнулась от пропасти и села, уткнувшись лбом в разметавшийся подол платья.
Не прошло и пяти минут, как он был рядом с ней. Вилина плакала. Кротко и обреченно, как осенний дождь, и её голова склонялась на плечо опустившегося на колени Джереми.
- Ну что ты? - он сердился на неё, дрожа от только что пережитого шока. Чувствовал себя одновременно сильным, способным защитить, и слабым, растерявшимся перед напором её горя. - Ты же могла упасть! Там, внизу, острые камни!
- Я знаю, - всхлипывала она. - Пусть. Все равно, я не могу так больше.
- Что ты не можешь?
- Не могу так больше жить. Колючка... ох, Дже, я его ненавижу!
- Кого?
- Роберта! Я ненавижу его! Его запах, и то, как он ест, и как потеет под мышками, и как чавкает по время еды, и как по ночам пускает слюни в подушку — меня от него трясёт! Я так старалась его полюбить, обманывала себя — но ничего не получилось. И таблетки любви эти не помогают уже. Хотя, я думаю, это просто что-то для потенции. Зачем они их нам дают вообще? Нам же не по девяносто лет!
- Выброси их, - сказал Джереми. - Они опасны. Когда я лежал в больнице, то подслушал один разговор...
Он попытался, но не смог вспомнить, что именно говорили о редомицине врачи.
Вилина шмыгнула носом и вытерла слезы тыльной стороной ладони.
- Когда ты пропал, ну, после того, как Роберт тебя ударил, мне было так страшно и тоскливо, и так тебя не хватало... Как будто солнца совсем не стало — так все темно и пусто сделалось. Ты — мой единственный друг. И никто не мог сказать, что с тобой случилось. Никто не знал, куда ты исчез, ни Хайли, твой приятель, ни Мэйли. А Фреттхен с Верхаеном отстранили нас с Робертом от медитаций и назначили «семейную терапию». Промывание мозгов, Джереми. Мы должны были каждый день ходить на сеансы к ним в кабинет, и они вдвоем вынимали из меня душу. Роберт только хмыкал да поддакивал. А мне задавали кучу вопросов, кучу, просто кучу, таких унизительных - она заплакала еще сильнее и начала захлебываться слезами.
- Ну, перестань, Вилина, ну что ты, - он неуклюже обнимал её за плечи и прижимал к себе, чувствуя, как футболка на груди становится мокрой от слез. – Всё позади, я с тобой!
- Они сказали, что твоя судьба зависит от моего поведения. Что если я не исправлюсь и не перестану огорчать Роберта, тебя отправят на материк, и я тебя никогда в жизни больше не увижу!
- Бедная моя, девочка, - она казалась ему такой маленькой и беззащитной, что хотелось защитить её от всего мира.
- А он как осатанел! Я ему в лицо кричу – я тебя ненавижу! А он… прости, Дже, я не могу об этом… А помнишь, ты грозился угнать катер и увезти меня отсюда?