Страница 67 из 72
Село это было похоже на этнографический музей: дома разного типа, с крытыми галереями вокруг всего дома и с застекленными террасами, выкрашенными в синий, салатный, белый, розовый цвета. На крышах фигурные железные вертушки — флюгеры, гнезда аистов на старых тележных колесах. Было бы очень интересно осмотреть это село, но было не до того. Мы без труда нашли свояка, такого же пожилого крестьянина, который сидел на скамеечке у забора собственного дома. Чтобы не обидеть, пришлось распить с ним традиционный графин с красным вином, и только тогда Помонис приступил к расспросам. Вокруг между тем, привлеченные нашими костюмами и неожиданным приездом, стали собираться любопытствующие.
Свояк подтвердил все уже известные нам сведения. Более того, он сказал, что после разговора с родственником один из соседей дал ему несколько глиняных шариков и обломок горшка из того каменного ящика. Помонис впился взглядом в керамические, покрытые разноцветной поливой бусины — ягодки и обломок амфоры, которые свояк вынес из дома. Потом он взял их и после беглого осмотра сказал мне:
— Расцвет эллинизма. Вторая половина четвертого века. И каменный склеп типичен для этого времени и культуры.
Обернувшись к свояку, он попросил:
— Опишите глиняную куклу.
Свояк, однако, только пожал плечами:
— Стар я, батюшка, куклами-то интересоваться…
Помонис нетерпеливо перебил его новым вопросом:
— Какой высоты кукла?
Свояк нехотя отмерил расстояние чуть поменьше его вытянутой заскорузлой ладони.
— Так, так, — пробормотал Помонис. — Хорошо. Кукла глиняная?
Свояк утвердительно кивнул. А один из окружающих нас крестьян добавил:
— Твердая, как кирпич. Да еще и крашеная, видно, была, да облезла та краска почти вся.
— Ну, и кого же изображала эта кукла?
Свояк недоумевающе развел руками:
— Кукла она и есть кукла.
— Я не про то, — отмахнулся Помонис, — мужчина, женщина, старик, ребенок, может быть, животное какое-нибудь?
— Да ведь сказано — кукла, — с досадой ответил свояк, — кукла она и есть кукла — не старик, а кукла, баба то есть или девчонка, кто ее разберет!
— Да, да, — пробормотал, обращаясь не то ко мне, не то к самому себе, Помонис, — это я и сам мог понять. Что она делала, эта кукла, стояла, лежала, говорила, думала?
Свояк даже поперхнулся от негодования.
— Да слыханное ли дело — чем кукла занималась?
Однако один из крестьян, окружавших нас, молодой еще парень, в кожаном расшитом жилете, ответил:
— Стояла она, господин профессор, так это спокойно вроде стояла, задумалась и вроде как улыбалась.
— Все ты врешь, — неожиданно вмешался другой крестьянин, — плакала она, а не улыбалась.
Свояк, тоже уразумевший, о чем идет речь, поддержал того крестьянина, который утверждал, что кукла вроде бы плакала, но молодой крестьянин твердо стоял на том, что она улыбалась.
— Ладно, — прервал этот спор Помонис, — потом разберемся.
К сожалению, больше в селе, как заверил нас свояк, никто и не видел этой куклы.
— А где же она? — спросил Помонис.
— А кто знает, — равнодушно ответил свояк, — должно, бросили куда-нибудь.
— Нет-нет, — снова вмешался молодой парень, — я точно знаю — ее дядя Ангел взял.
— Какой еще Ангел? — удивился я.
— Бригада у нас работала — колодезники, прошлый год, — как маленькому ребенку, стал объяснять мне свояк. — Четверо мужиков — они целую осень по селам ходят, колодцы копают. И к нам что ни год наведываются — такие мастера нужны — то починить колодец, то новый сделать. Вот он и говорит: один из мастеров — Иван, по фамилии Ангел, и взял куклу, а только я этого не видел.
— Взял, взял, — подтвердил парень, — еще сказал, что дочкам отнесет, поиграть.
Помонис попросил, чтобы нам показали, где копали колодец. Мы внимательно осмотрели и колодец и все вокруг.
Ничего, конечно, не нашли. Надгробная плита склепа, сделанная из грубо обработанного известняка, лежала возле колодца, слегка вкопанная в землю строителями. Несколько костей возле плетня, вот и все, что нам удалось найти. Остальные камни, по свидетельству крестьян, были меньше, их просто разбили и разбросали кто куда, а кости выбросили.
После осмотра мы с Помонисом зашли в избу к свояку. Помонис, даже рискуя обидеть хозяина, решительно отклонил предложение выпить еще графин вина и попросил пока что нам не мешать.
— Погребение эллинистического времени. Судя по бусинам и амфоре — вторая половина четвертого века, точнее, время Александра Македонского. Терракотовая статуэтка из погребения, что это именно она — вне сомнения, — это Танагра. Именно Танагра, — возбужденно сказал он.
— Почему Танагра? — спросил я. — А может быть, это статуэтка типа Танагры, но из какого-нибудь местного центра, где их делали?
Помонис только досадливо отмахнулся:
— Да нет! В четвертом веке такие статуэтки делали только в Танагре. В колониях их стали делать позже.
Он попросил хозяина позвать тех двух крестьян, которые видели статуэтку. Свояк и оба крестьянина с важностью уселись у стола. Помонис на вырванных из полевого дневника листах нарисовал несколько схем танагрских женских статуэток и попросил крестьян сказать, на какую из них больше всего похожа та, которая была найдена при рытье колодца.
После небольшого спора крестьяне, не перестававшие удивляться, как это Помонис, не видя статуэтки, так хорошо ее нарисовал, остановились на одном из изображений.
Помонис с торжеством посмотрел на меня.
— Видите, — сказал он, — они все показывают на статуэтку с высоким цоколем — такие всегда делали именно в самой Танагре, а в колониях — статуэтки без цоколя.
Да, видимо, в этом эллинистическом погребении в каменном склепе была найдена терракотовая статуэтка из Танагры. Но ее унес человек со странной фамилией Ангел. Впрочем, как мне потом объяснили, в здешних местах такая фамилия вовсе не редкость, но от этого, как говорится, не легче.
Помонис между тем вместе с молодым крестьянином куда-то ушел, попросив меня подождать.
Мучаясь нетерпением, я от нечего делать рассматривал пестрое убранство дома — кувшины с разноцветной поливой. Целая вереница их, один за другим, висит на потолочной балясине. На кроватях пестрые рядна и расшитые подушки, сундуки и полки покрыты узорчатой геометрической резьбой или раскрашены яркими большими цветами по зеленому полю. На стенах ковры, тоже с вышитыми на них цветами. Цвета и резьба подобраны и выполнены со вкусом. Впечатление несколько портило висящее возле самого большого ковра белое полотнище с вышитым на нем изречением: «Выходит из цветка Елена, самая красивая, ранним утром» — и изображение голой толстой женщины, прикрывающейся огромным красным цветком.
Наконец появился Помонис, очень возбужденный. Уже с порога он закричал:
— Я узнал фамилию и адрес брата одного из рабочих, копавших колодец! Поехали!
Да, конечно, хотя шансы были и не велики, но мы просто обязаны использовать их до конца. Мы поблагодарили гостеприимного хозяина и на повозке того же злополучного крестьянина, успевшего, впрочем, хорошо угоститься у знакомых, выехали. Оказалось, что путь не близкий. Нам предстояло проехать километров пятьдесят до городка, где жил брат одного из рабочих. Между тем верного Замфира теперь не было с нами. Крестьянин довез нас до автобусной остановки. Помонис попросил его передать ребятам в крепости, чтобы они не удивлялись и не волновались, если мы задержимся, расплатился с ним и отпустил с миром. Помонис внешне был совершенно спокоен, но по тому, как особенно легки стали его движения и походка, как весь он подтянулся и помолодел, я понимал, в каком он возбуждении, как увлекает его своими неожиданностями и надеждами этот поиск.
Из автобуса мы выскочили первыми и уже через несколько минут оказались в центре города. Помонис, подойдя к милиционеру, сказал:
— Я профессор Помонис. Разыскиваю одного человека, который живет на улице Сильфиды, дом два. Не знаете ли вы, где находится эта улица?