Страница 28 из 37
Чаадаеву казалось, что изложенная в виде системы «философия Иисуса Христа» могла бы пленить образованных людей так же, как
209
пленяли их толстые книги велеречивых мудрецов. Именно с этой мыслью замоскворецкого затворника я не согласен. А вообще многое мне у Чаадаева кажется серьёзным, выстраданным и полезным. Поэтому, если Бог благословит, хотелось бы не раз ещё оттолкнуться от его разбросанных там и сям ярких мыслей, чтобы либо развить их, либо побродить вокруг них в раздумье.
Кстати, упомянутый нами Декарт говорил, что чтение книг тем именно хорошо, что в книгах лучшие люди мира щедро делятся с нами своими лучшими мыслями.
Беглец от мира
Сила и слабость Григория Сковороды
У этого человека была смешная фамилия и странная жизнь. Действительно ли мир гнался за ним так, как ему казалось, или иные причины заставляли его всю жизнь быть в движении — Бог знает. Прожив долгую даже по нашим, а тем
210
более по меркам XVIII столетия жизнь, любитель Библии и сын Саввы Григорий, по прозвищу Сковорода, ярко осветил небосклон южнорусского неба. Свет этот был виден далеко и многих заставил с удивлением посмотреть вверх. А удивление, как известно, — мать философии.
Настоящая философия не имеет ничего общего с расхожими ассоциациями. Философу не нужен диплом, мантия, куча книг, отдельный кабинет. Он не обязательно должен быть рассеянным и ходить в очках. Ему нужна «филиа» (любовь) к «софии» (мудрости). Остальное, как говорится, приложится.
Настоящих философов так же мало, как полководцев, равных Александру Македонскому. Сократ, может быть, лучший из них, не написал ни одной строчки. Он ходил по рынкам, слушал людскую болтовню, иногда надолго застывал в раздумье. Он умел правильно задавать вопросы и внимательно слушать собеседника. Еще он умел без страха умереть.
Григорий тоже долго ничего не писал. А если потом начал, так это — плод пребывания в животворном лоне христианской культуры. Вся она выросла на поклонении Книге и на любви к
211
книжному знанию. Но начал он писать тогда, когда многие заканчивают— под сорок. Эта выдержанность сообщает мыслям, как вину, терпкость и вкус. У долгого молчания Сковороды можно учиться. Да и вообще, учиться у молчания полезнее, чем у трескучей говорливости.
Сковорода — философ практической пользы. Ему чужды отвлеченные рассуждения о субъектах и объектах. О предикатах, субстанциях и прочих малопонятных вещах, образующих вокруг ложного знания плотную завесу, подобную тем кустам, в которых скрылся нагой и стыдящийся Адам. Сковорода смотрит на философию как на путь овладения истинным блаженством, оно же — и цель жизни. Философия — это чудесный камень алхимика, способный превращать не все подряд в золото,
но всякую суету — в притчу, всякий предмет
в символ. Философ должен быть готов, не засоряя речи латынью и не наводя туману, ответить мудро и просто на вопрос «как жить?»
Эх, прошерстить бы по этому критерию все наши кафедры философии...
Вообще-то Сковорода догматически грязен. Чего стоит одно только его утверждение,
212
что мир делится на натуру видимую и невидимую. Видимая — это, дескать, мир, а невидимая — Бог. Если все невидимое Богом назвать, то окажутся «богами» и Ангелы, и демоны, и мысли, и совесть. За все подряд я хвалить Сковороду не хочу и подчеркиваю — он догматически грязен. А грязен — потому, что своеволен и в своей правоте уверен.
Один епископ выгнал его из своего училища со словами: «Да не живет посреде дому моего творяй гордыню». Я с этим епископом согласен.
Из всех потерь человеческих — какая самая горькая? Что самое главное из того, что обронил человек по дороге из Иерусалима в Иерихон? Себя самого потерял человек. Себя настоящего не знает и о себе настоящем не заботится. Григорий Саввич не уставал звать людей вернуться к себе «под кожу». «Все зло и несчастье, — говорит он, — родилось от пре- слушания сих Христовых слов: «Ищите прежде Царствия Божия...», «Возвратися в дом твой...», «Царствие Божие внутрь вас есть...». Голос его с каждой эпохой становится все актуальней. Смирения в людях скоро на грош не останется.
213
Все уверены, что должны быть счастливы, а где счастье живет — не знают. Оттого мечутся и умирают запыхавшись, с горькой обидой на весь мир и даже на Господа Бога.
Если счастье в чинах, то невозможно всем в одном чине родиться. Если — в Америке, или на Канарских островах, или в Соломоновом веке, то как всем в одном месте и в одном времени поместиться?
И вот сидит наш мудрец под грушкой, дует в дудочку и следит за облачком. А потом переводит на вас взгляд и сквозь столетия серьезным голосом произносит: «Не ищи счастья за морем, не проси его у человека, не странствуй по планетам, не волочись по дворцам, не ползай по шаре земном, не броди по Иерусалимам... Счастье ни от небес, ни от земли не зависит... Нужное есть только одно: единое на потребу... Что же есть единое? Бог. Вся тварь есть рухлядь, смесь, сволочь, лом, вздор, и плоть, и плетки... А то, что любезное и потребное, есть едино везде и всегда».
Сковорода весь — в Библии. Она ему — невеста, и сладкозвучная горлица, и Давидова арфа. Но плавает он по этому морю опасно, как
214
дерзкий юноша в шторм, за буйками. Еврейские мистики верили, что слава Божия заключена в буковках Торы, как в тюрьме, и пытались ее освободить. Сковорода тоже прочь бежит от буквального смысла, ищет сокровенного, ныряет в текст, как ловец за жемчугом. Но нет никого, кто нырнул бы за ним, если он на глубине замешкает. Сковорода — одиночка. Сковорода — не литургичен.
В церковь Григорий Саввич ходил. Наверняка молился искренне, и Апостол читал, и угадывал за завесой обрядов Небесный смысл и красоту будущего века. Но это не стержень его, а так—довесок. Слишком долго Литургия называлась обедней и стояла в одной шеренге с вечерней и утреней. О том, что она — Таинство таинств, писатели и философы, богословы и пастыри вдохновенно заговорят позже. Напишет «Записки о Божественной литургии» Гоголь, воскреснут в своем подлинном понимании святоотеческие тексты, чудотворно будет служить Иоанн Кронштадтский. Но это — позже. А пока «томимые духовной жаждою» пытаются эту жажду утолить побегом от мира на лоно природы или в тишь кабинета,
215
размышлениями, экстазом внезапного озарения, попытками проникнуть в мир чистых смыслов. Это индивидуалистический, западный путь. Сковорода хоть и украинец, но духовный свой путь совершал по европейским дорогам.
По части бегства от мира у Сковороды можно учиться. Можно вслед за ним весело петь: «Прочь думы многотрудны, города премного- людны», — но поспешно радоваться не стоит.
Мир — не единственный враг человека. Есть еще плоть и диавол. И есть какая-то натяжка в писаниях Григория Саввича, когда он говорит о блаженстве вдали от суеты. Это — упрощение, и блаженство одним бегством не покупается.
Есть еще плоть, «страстьми бесящаяся и яростию палимая». Сковорода знал внутреннюю муку, приносимую унынием и тоской. Но даже если вдали от мира смирить плоть и погрузиться в Слово Божие, третьего врага избежать не удастся.
Диавол преследует каждую душу, как ястреб голубя. Преследует особенно тех, кто взлетел высоко. Таких немного, поскольку
216
большинство людей не голуби, а курицы: крылья есть, но летать не могут.
Подвижникам лукавый является как жестокий и сильный борец. А с любителями поразмышлять перешептывается как незримый собеседник. Смешивая свой шепот с шелестом листвы, лукавому легче побеждать умников и незачем ввергать их в явные пороки. Ложных прозрений и тонкого яда, разлитого в мыслях, достаточно.