Страница 26 из 37
Русских эмигрантов было много не только во Франции. Они были во многих странах Латинской Америки, в Германии, Англии, странах Северной Европы. Но любопытная деталь — нигде, кроме Парижа, не возникла серьёзная русская богословская школа. И это притом, что за французской культурой утвердилось прочное реноме культуры лёгкой, поверхностной, ни к чему в духовном отношении не обязывающей. Это мысленное клише до крайности неспра
194
ведливо. Французская культура в лучших своих плодах питается христианскими корнями, и корни эти временами очень глубоки. Но целые поколения Хлестаковых учили французский для писания любовных записок, а не для чтения, скажем, Расина, а высшим проявлением французской культуры считали явления, подобные кабаре «Мулен Руж». Эти люди мечтали о Париже в своих поместьях, а оказавшись в Париже, позорили имя русского человека, как современные мажоры в Куршевеле. Но в XX веке, оказавшись в Париже не на отдыхе, а в изгнании, русские люди сумели самоорганизоваться и создали богословскую школу, чьё влияние выходит далеко за пределы означенного места и времени.
Вообще эмигрантам куда более свойственно пить, «воздыхать» и «воспоминать», нежели активно влиять на жизнь. Те люди, чьи имена мы вспомним, менее всего были похожи на разбросанные бурей обломки старого мира. Эти люди думали, боролись, зажигали своим примером других, творили будущее.
Имена... По отдельности они вырезаны на надгробьях и оттиснуты на обложках книг. Со
195
бранные же вместе, они представляют из себя солидный синодик. Эти люди думали и писали, страдали и молились. Написанное ими требует внимательного прочтения. Общий для всех вопрос — что же произошло с нами и всей страной? — мучил их всех. Следующий вопрос рождался первым: зачем всё это произошло? Чего от нас хочет Бог, раз Он управляет историей? Подобно израильтянам, уведённым в плен, им предстояло не отчаяться в отеческой религии, а ещё более укрепиться в ней и проповедовать в новых условиях и неожиданным слушателям именно её.
Такие люди, как Георгий Федотов, Константин Мочульский, Иван Концевич, всматривались в отечественную историю и культуру, ища в ней ответы на вопросы современности, складывая мозаичный лик русской православной религиозности.
Другие продолжали оригинальное бытие религиозно-философской русской мысли, ярко зажёгшееся в России незадолго до катастрофы. Это, например, Семён Франк и Лев Шестов. С ними можно не соглашаться, но их стоит прочесть.
196
Серьёзнейшее изучение отцов Церкви начал протоиерей Георгий Флоровский. Его «Пути русского богословия» — это интегральный учебник русской духовной истории, обязательный к прочтению для любого священника, любого образованного человека. Флоровский особенно важен для тех, кто любит хвалиться отцами и ссылаться на отцов, самих отцов толком не читая, да и не желая читать. Подобно великому Хомякову, Флоровский один из немногих людей, всегда живших Церковью и никогда не порывавших с ней. Большинству же образованных людей более соответствовал путь отхода от Церкви — и затем мучительного возвращения к ней.
Протопресвитер Николай Афанасьев начинает то, что потом продолжит отец Александр Шмеман и что лучше всего передаётся выражением «литургическое возрождение». Это, по сути, не что иное, как обращение всего внимания, всей любви и всего ума к Святому Святых Церкви, к её сердцу—Евхаристии. Это выяснение связи Церкви как Тела Христова — с Телом Христовым как главным церковным Таинством. Выяснение связи, являющейся тождеством.
197
Ещё был отец Сергий Булгаков со своим сомнительным софианством, Антон Карташёв с лекциями о древней Церкви, читаемыми, как детектив, эрудит Василий Зеньковский и многие другие. Был ни к кому не примыкающий, особняком стоящий, на весь мир заметный Бердяев. Был архимандрит Киприан (Керн), чьи лекции по литургическому богословию знают многие семинаристы. Вообще было так много всего и всех, что подробное знакомство с этими лицами и их трудами обещает быть сколь увлекательным, столь и непростым.
В точном соответствии с родовыми недугами интеллигенции, как мы уже сказали выше, большое число богословов-эмигрантов пережило в своё время отход от Церкви. Зато потом, вернувшись, они принесли с собой способность глубоко понимать и анализировать современные соблазны. Тот же отец Сергий Булгаков, отдавший дань увлечению марксизмом, впоследствии много размышлял о богословии хозяйствования. До сих пор эта сторона жизни не освещена православной мыслью. Мы привычно повторяем святоотеческую догматику, но в практической жизни раболеп
198
ствуем перед капиталистической этикой. И что катастрофично — даже не обращаем внимания на это уродливое несоответствие. «Хозяйственная жизнь, жизнь промышленная и финансовая течёт своим чередом, а Церковь даже не думает влиять на неё», — вторил Булгакову Зеньковский. Если мы не сможем подхватить эстафету умного творчества, то хотя бы снимем шляпы перед памятью людей, произносивших столь своевременные и точные диагнозы эпохе.
Парижских богословов у нас знают не все. А из тех, кто знает, — не все любят. Более того, их «подозревают». Хотя уж чего-чего, а злонамеренности и коварства у этих богословов-бег- лецов не было ни на грош. Им ставится в упрёк то, что их богословие либо новаторствует в областях дотоле неизвестных, либо опасно смешивается с дерзким духом философского поиска. Что ответим на это? Ответим, что названные люди занимались тем, чем на изгнавшей их родине никто очень долго не имел возможности заниматься. На родине русской душе из всех вариантов духовной жизни был оставлен и навязан только один — страдание. А богословие,
199
учёба, поиск и размышление, как хлеб и воздух необходимые любому народу, продолжились в изгнании. Они продолжились как часть общего дела; чтобы тем, кто выживет после огненных испытаний, можно было взять в руки современную православную книгу на русском языке. Уже одна эта мысль гасит раздражение и зовёт к близкому знакомству.
Кроме того, эти люди не ждали канонизаций и не мечтали о бронзе памятников. Они понимали, что сошедшая с ума, выскочившая из колеи жизнь ставит множество злободневных вопросов, на которые нужно дать адекватный и своевременный ответ. Они с опозданием осознали, что свершившаяся на родине катастрофа есть, в немалой степени, именно плод того, что ранее возникавшие жгучие вопросы не получали вовремя ответов и что многие люди, призванные эти ответы давать, с работой своей не справились. Парижских философов и богословов поэтому вовсе не нужно массово канонизировать, благоговейно дрожа над всякой написанной ими строкой. Но их вовсе не нужно и анафематствовать, подозревая во всех смертных грехах во главе с масонством.
200
Вслушаемся только в перечень тем, поглощавших их внимание: духовная история отечества; исторический путь вселенского Православия; богословие отцов и учителей Церкви и литургическая жизнь, соответствующая богословию отцов. Да ведь важнее названных тем ничего нет! И, кроме того, в двухсотлетний период от Петра до Ленина богословская мысль в России эти темы творчески не изучала, довольствуясь готовыми учебными пособиями протестантов и католиков. Поэтому к «русским парижанам» первой волны эмиграции, к этим людям, видевшим наяву парижские мостовые, а во сне — белые берёзы на фоне синего неба, нужно относиться и с вниманием, и с уважением. Любить не заставишь, но нельзя ни отмахиваться, ни мимо проходить.
* # *
Одна историческая деталь.
В 1922 году, когда, по словам Троцкого, «расстрелять не за что, а терпеть невозможно», советская власть выслала из страны неугодных ей гуманитариев. В их числе находились отец Сергий Булгаков, Карсавин, Лосский, Франк,