Страница 16 из 26
Серёжа продолжал торговаться.
Бульдозерист, наконец, плюнул в последний раз длиннее и обречённее — дескать, хрен с вами, с кровопийцами — и пошёл разматывать трос.
...Когда первый барак рухнул, взметнув облако горячей, пахнущей прелью пыли, Серёжа опять подбежал ко мне.
— Вячеслав Георгиевич, вы сейчас обойдите его кругом, похмыкайте так для вида — только ничего не говорите, а потом я вас на платную стоянку отвезу.
...На платной стоянке Серёжа дал охраннику её, худому инвалиду с повязкой на рукаве, двадцать копеек, сказал: «Чао, Вячеслав Георгиевич!» — и убежал. А я остался в машине.
Странной оказалась для меня эта шабашка. Работа уж вовсю кипела, а я не ударил ещё палец о палец. И догадывался, что ударить не придётся. А свой гонорар я получу за исполнение роли начальника, когда трест мой, в лице Серёжи, выполнит план. Сам же Серёжа и подсказал мне эту мысль. Когда там, возле бараков, я сунулся помочь ему и бульдозеристу завести трос, Серёжа бросил на меня такой панический взгляд, что я окаменел на месте. И долго ругал себя за несообразительность. Конечно же, дока-бульдозерист сразу бы раскусил наш манёвр и взвинтил цену.
Много лет назад, когда я был студентом, мы, помнится, тоже ходили на заработки. Сбивали бригаду человек в десять и нанимались разгружать баржу с лесом, углём или цементом. Работали обычно по ночам, к утру возвращались чёрные, как из преисподней, но зато и богатые. Каждый нёс в кармане по пятьдесят рублей, то есть по теперешней пятёрке, а это были такие солидные деньги, которых хватало, чтобы протянуть две недели до стипендии или дважды посидеть в ресторане — на выбор. А сейчас вот, пока я загорал на стоянке, бродяга-бульдозерист отнимал у нас тридцать рублей. На первый барак он истратил пятнадцать минут. Вся работа, стало быть, должна была отнять у него полтора часа.
Тридцать рублей за полтора часа! То есть шесть моих студенческих ночей на разгрузке барж. Ничего себе!..
Солнце основательно припекало сквозь стёкла машины, и, разморившись, я незаметно задремал.
...Разбудил меня Серёжа — запылённый и потный.
— Устали? — заботливо спросил он. — Ну, ничего. Сейчас ещё маленько поупираемся — и на сегодня конец. Я там, Вячеслав Георгиевич, бригаду салажат сорганизовал. Из пединститута парни. Вы их перепишите в блокнотик — фамилии, адреса, — чтоб всё по уму... Да, — вздохнул он. — Придётся, Вячеслав Георгиевич, ещё семьдесят рэ отдать. Их семеро — меньше, чем по десятке на брата, неудобно было предлагать. Или — много? В общем, глядите, Вячеслав Георгиевич. Как скажете...
Серёжа прекрасно освоил роль, которую сам себе предназначил — роль организатора работ, менеджера, — и теперь почтительно советовался со мной — боссом, воротилой, финансодержателем. То, что у «босса» в кармане было только на пачку сигарет, Серёжу не смущало. Впрочем, не смутило это и меня — я великодушно сказал, что по десятке на брата будет, пожалуй, в самый раз.
...На объекте нашем вместо приземистых бараков возвышались холмы безобразных обломков. Всё это предстояло растаскивать, рассортировывать, складировать. «Салажата» ждали нас, рассевшись на ближайшем «холме» — семеро пышноволосых молодцов: бритых, бородатых и усатых, только усатых и только бородатых. Сидели они очень живописно, в разных плоскостях, как «Песняры» на сцене. Так и казалось, что вот сейчас они достанут из-за спин бандуры, ударят по струнам и запоют: «Косил Ясь конюшину...»
Помня о том, что мое молчание — наше будущее золото, я даже рта не раскрыл. Приспособил на капоте блокнотик и приглашающе махнул рукой. Парни подходили один за одним, называли фамилии. Серёжа выдавал каждому пару брезентовых рукавиц (он достал связку их из багажника), не забывая строго предупреждать:
— Рукавицы, товарищи, не бросать. Будем высчитывать.
Фирма была, чёрт возьми, солидной.
Потом Серёжа указал бригадиру — каковым оказался заросший до голубых доверчивых глаз блондин — что куда следует волочь, и велел завтра всем явиться с паспортами.
Дальше всё было просто.
На другой день после обеда мы сдали «объект» представителю «кожгалантерейки». Серёжа с представителем и паспортами студентов уехал на фабрику и через час возвратился, отягчённый полным расчётом.
Невиданные темпы работ, мой интеллигентный вид и Серёжины «жигули» так поразили воображение товарищей с «кожгалантерейки», что они не стали тянуть волынку с деньгами: решили ответить солидностью на солидность.
Первый раз в жизни я выдавал людям зарплату. «Песняры» возвращали Серёже рукавицы, получали взамен паспорта с вложенными в них десятками и, тряхнув кудрями, склонялись над ведомостью.
Через несколько минут Серёжа разорвал эту ведомость на мелкие клочки, мы поделили пополам оставшиеся пятьсот рублей — и фирма без лишних формальностей самораспустилась.
Вся операция не заняла и двух суток, а в карманах у нас лежало по месячному окладу начальника стройучастка. Даже привыкший к лихим аккордным заработкам Серёжа — и тот слегка ошалел. Про меня же и говорить нечего. Мы ехали с места диверсии опьянённые успехом, гордые и снисходительные. Мы чувствовали себя предприимчивыми героями Джека Лондона, только что застолбившими золотоносный участок, и, подмигивая друг другу, распевали весёлую песенку: — Деньги — что, они на улицах лежат...
...Дома я выложил деньги на край стола, долго стоял над ними, смотрел на плотную пачку захватанных руками пятёрок. И вдруг непроизвольно сделал шаг назад, попятился. Странное чувство овладело мною: деньги показались чужими. Не в том смысле чужими, что я ограбил кого-то или смошенничал. Нет, мне не было совестно даже перед лохматыми «песнярами». Они, по моим понятиям, отхватили вполне достаточно — за лёгкую тренировку мускулатуры. Сам я, правда, получил куда больше — и вовсе уж ни за что. Но не это определяло самочувствие. Я не казнился. В конце концов, таковы были правила игры: нам платили за конечный результат — и мы его добились.
Деньги не радовали — вот в чём дело. Не вызывали уважения к себе, не манили, не дразнили. Они ничего не олицетворяли, а главное — не будили воспоминания об усталости, о работе. И вообще, это были не деньги. Не те, то есть, деньги, которые я привык получать всю жизнь, которые измеряли мой вес и способности, вселяли в меня уверенность и достоинство.
«Псих! — обозлился я. — Ископаемый, замшелый псих — вот ты кто. До конца своих дней, идиот, ты будешь кататься на велосипеде...»
Так я обругал себя и снова посмотрел на стопку ассигнаций. Ничего, однако, не изменилось: посторонние, неинтересные бумажки лежали на столе. Захотелось даже, как ненужный хлам, смахнуть их в корзину. Не было рядом Серёжи, не было племени молодого, незнакомого, присутствие которого вселяло в меня здоровый цинизм, — и моя старомодность властно распустила жёлтые, отполированные когти.
...Бригадира «песняров», блондина с заросшей, как у фокстерьера, физиономией, я отыскал в общежитии пединститута легко. Бригадир, раздевшись до трусов, стоял в бытовке и гладил брюки. Я узнал в них те самые джинсы, в которых бригадир растаскивал обломки бараков. Видать, он успел состирнуть свои бессменные порты, высушить и теперь довершал операцию. Гладил брюки бригадир странно: не наводил стрелки, а уничтожал их.
— Вот, ёлки, — пожаловался он, — каждый раз утюжу и не могу свести. На джинсах стрелкам не положено быть... — Бригадир вздохнул: — Хорошо, у кого американские. Те без стрелок продаются. А у наших как запрессуют на фабрике, там потом, ёлки...
Вдруг он осёкся. И со дна его прозрачных глаз-озёр медленно выплыл страх.
— Что? — спросил бригадир, держа на отлете горячий утюг. — Рукавицы, да?.. Вроде же все сдали...
— Всё в порядке, — заспешил я. — Даже — наоборот. Фирма, видите ли, подбила окончательный итог и сочла возможным выдать бригаде премию. За-а... трудовой энтузиазм и стопроцентную сохранность спецодежды.
Бригадир залез под эту фразу в штаны и теперь смущённо боролся с заупрямившейся молнией. Он, кажется, не очень «просекал» смысл моих слов. Дошло до него лишь тогда, когда я выложил на стол приготовленные семьдесят рублей.