Страница 1 из 26
I. Я и мой велосипед
Мои враги — гвозди, собаки и мотоциклы.
Гвоздь может продырявить мне камеру — и тогда я немедленно из всадника превращусь в коновода. Откровенно говоря, такого со мной пока ещё не случалось. Что же касается камеры, то она и без участия гвоздей ведёт себя по-свински. Её хватает ровно на девятнадцать минут: семь минут на дорогу от дачного посёлка до магазина в деревне Верхние Пискуны, семь минут — на обратную дорогу и пять — на то, чтобы успеть купить в магазине хлеба, маргарина, рыбы, сахара, сметаны, дрожжей, манной крупы, колбасы любительской (если будет), подсолнечного масла, сигарет, говяжьей тушёнки (если будет), соли, лаврового листа, печенья и суповых наборов (если будут).
Стоит мне чуть-чуть перерасходовать лимит времени, как проклятая камера начинает стремительно дрябнуть, некоторое время я мужественно еду на ободах, но потом всё-таки спешиваюсь и беру своего мустанга за «рога».
Явление это совершенно непостижимое, таинственное. Дело в том, что камера цела. Я накачивал её до звона, запихивал в кадушку с водой, относил к протоке, бросал на отмель и топтал ногами. Ни единый пузырёк воздуха не просачивался наружу. Я вешал её на гвоздик в тени, оставлял на солнцепёке — камера держала часами.
Но стоило её поставить на место, накачать, сесть на велосипед и поехать — как всё повторялось сначала: девятнадцать минут — ни секунды меньше, ни секунды больше.
Я подозреваю, что камера просто заговорена.
Кем? От чего? И для чего?
Очевидно, для того, чтобы я не мог никуда уехать дальше деревни Верхние Пискуны.
А куда я могу уехать?
Ну, уеду я по бетонке до Научного городка. Оставлю велосипед возле знакомого подъезда, поднимусь в знакомую квартиру. Мне откроет дверь прелестно растрёпанная женщина в прелестном клеёнчатом фартуке, прелестно сбитой набок юбке, прелестных разъезжающихся шлёпанцах, с прелестной сигаретой «Шипка» в зубах. Раздвигая сохнущие пелёнки, проведёт на кухню, усадит на трёхногую табуретку и скажет:
— Сейчас я тебе кофе сварю. Хочешь кофе? Растворимый. А может, рюмочку? Или ты за рулём?
— Э-э! — махну рукой я. — За моим рулём дырку не проколют. Давай и рюмочку.
Мы будем сидеть на кухне, пить кофе, курить и разговаривать.
— Ну, как твой тиран? — бодро спрошу я. — Всё, небось, в Сан-Франциско?
— Мой тиран уже, небось, в Загребе, — в тон ответит она. — Или в Карловых Варах... Твоя-то узурпаторша как? Всё удобряет?
— Удобряем, удобряем, — солидно кивну я. — Вносим... То ли мочевину, то ли клейковину. Суперфосфат— само собой.
Потом я спрошу:
— Живешь-то как?
— Да что же, — взмахнув надо лбом руками, она подбросит лёгкие, свисающие пряди и улыбнётся. — Вот — как видишь... Ты-то как?
Да живу, — отвечу я. — Что мне сделается..,
Вот и всё. И всё грехи наши тяжкие.
Никуда я её не увезу, не заверну в попону и не переброшу через седло. Нет у меня седла, и везти мне её некуда,
Да она и не поедет со мной. Ну кто я такой? Рядовой редактор рядового периферийного издательства, А он кто? Ого-го! Он на международные симпозиумы ездит в году чаще, чем я в пивные хожу. Так что мы просто дружим. Мы не любовники, мы — кореша. Тихие, безвредные собутыльники, очень симпатичные друг другу.
И стоит ли из-за этого заговаривать камеру?
...Собак на моём пути значительно больше, чем гвоздей. Как только я сворачиваю с нашей дачной гравийки на центральную магистраль Пискунов улицу имени Дарвина, они бросаются на меня из всех подворотен и долго гонятся следом. Это вполне современные собаки, воспитанные в условиях наступления технического прогресса на пригородную деревню. Они давно не лают на машины, с рычанием проносящиеся по бетонке мимо Пискунов, мирно сосуществуют с мотоциклистами — с одной стороны, и коровами, козами, свиньями — с другой. А вот странное, бесшумное сооружение на двух жидких колёсах и странный ездок, в отличие от привычных мотонаездников подозрительно шевелящий ногами, вызывают в них недоумение и злобу.
Но нет худа без добра. На собаках я выигрываю драгоценную минуту. Они гонят меня, как зайца, от начала улицы почти до самого магазина. Дальше не их территория. Дальше территория автомобилей. Собаки считают, что сделали своё дело: выгнали меня под автомобили, как под ружья охотников.
Впрочем, сегодня собакам не до меня: на улице Дарвина играют свадьбу. По этому случаю улица пьяна— празднично и шумно.
Улица Дарвина, вообще, замечательная улица. По ней проходит большой дачный шлях, и это обстоятельство, а также близость магазина, где всегда можно сдать пустые бутылки, а потом сообразить на троих, вконец развратило жителей улицы. Каждый день они видят сытых, весёлых, легкомысленно одетых — в джинсы, трико, цветастые распашонки, пляжные кепочки с прозрачными козырьками —дачников. Дачники толпятся в магазине, набивают сумки разнообразной снедью и бутылками, бутылками, бутылками. Дачники едут в новеньких «жигулях», на задних сиденьях которых покачиваются элегантные колли и астматические боксёры. Дарвинцам поэтому кажется: весь мир занят лишь тем, что лежит в тенёчке, потягивает вино и, открыв рот, ловит падающую прямо с куста малину. И по принципу: «А мы что — рыжие?» — дарвинцы тоже не считают себя обязанными систематически трудиться. Существуют они, в основном, с огородов. Но существуют странно. На других, глубинных улицах Пискунов живут крепкие неиспорченные хозяева. Они торгуют молоком, ранней редиской и картошкой на дому. Стригут то есть купоны с дачного окружений. Дарвинцы презирают эту обстоятельность. Если дарвинец стоит возле калитки своего дома с ведром картошки — это означает лишь то, что у него нечем опохмелиться. Имея же рубль тридцать семь на вино «Рубин», он ни за какие деньги не спустится в погреб. Дополнительный промысел дарвинцев: сбор пустых бутылок и прокат трёхлитровых стеклянных банок для желающих освежиться пивком возле киоска, торгующего, само собой, на розлив и в собственную тару.
А сегодня свадьба. Потная, краснолицая, она выплеснулась на улицу, образовав широкий, топочущий круг. В центре круга, сдвинув на глаза шляпу и не выпуская изо рта сигареты, играет на гармошке высокий парень. Крепкая, озорная тетка, подбоченившись, отбивает дробь и выдает припевки:
Здесь же, за спиной толпы, как конная милиция, стоят, растопырив ноги, мотоциклисты.
У меня такое впечатление, что эти длинноволосые ковбои в резиновых сапогах с мушкетёрскими отворотами даже спят в обнимку со своими «Юпитерами». Я вижу их всегда только в сёдлах. Они несутся по улице развёрнутой цепью, делают поворот «все вдруг», мчатся обратно, разъезжаются, съезжаются, закуривают, обмениваются запчастями, пьют из горла вермут — всё не слезая с мотоциклов.
Они — мои главные враги. Когда я крадусь по обочине дачной дороги, мотоциклисты с адским грохотом настигают меня и стараются проскочить рядом так близко, чтобы чиркануть по моему бедру своей жесткой дерматиновой курткой. Я опасно виляю, вцепившись в руль закостеневшими руками, кое-как выравниваю велосипед и еду дальше с колотящимся сердцем.
А сзади снова нарастает грохот.
Мотоциклисты откровенно презирают мою безмоторность. Когда я пеший, не на велосипеде, я для них, в зависимости от настроения, либо «мужик», либо «козёл». На велосипеде же я просто червь.
Нынче вот хорошо. Свадьба отвлекла на себя и собак и мотоциклистов. Я еду обратно с набитым рюкзаком, небрежно посвистываю. Благополучно миновал улицу Дарвина, вывернул на гравийку. Теперь надо отсчитать четырнадцать телеграфных столбов — и в зарослях тальника откроется калитка нашего кооператива.
Впереди маячит фигура сторожа дяди Саши. В руках у него по большой сумке — из магазина шагает. Дядю Сашу можно признать издалека: он ходит на раскоряку и как бы слегка приседает во время шага — у него больны ноги. Но, несмотря на безножье, он исправно охраняет наше имущество и наши урожаи от набегов пискуновских чингачгуков. Каждый вечер дядя Саша, повесив на плечо дробовик, обходит дозором дачный посёлок. Иногда он останавливается, для острастки стреляет в воздух и невыразительно, без пауз кричит: «Эй, кто там вот я вас!»