Страница 69 из 146
- Пан Пернат, пожалста, извиняйте меня... пожалста, ради бога, скажите, как там Розина? Чем она сейчас занимается? Где
живет? Дома или... или... - И бедный парень, судорожно сжимая руки в кулаки, с такой надеждой впился взглядом своих воспаленных глаз в мои губы, что мне его вдруг стало бесконечно жаль.
- Не беспокойтесь, с ней все в порядке. Она... она работает кельнершей... «У старого Уигельта», - солгал я и, хоть это и была ложь во спасение, вновь поспешно прикрыл глаза, опасаясь вы дать себя взглядом.
Бедняга вздохнул с таким облегчением, как будто у него камень с души свалился.
Двое дежурных арестантов молча внесли деревянные носилки, уставленные жестяными мисками с горячей баландой - судя по запаху, колбасный отвар, - три из них оставили в камере и так же безмолвно удалились; через пару часов засовы загремели снова, и надзиратель вызвал «подследственного Перната» на допрос...
Колени мои подгибались от волнения, а мы все шли, петляя нескончаемыми тюремными коридорами, то поднимаясь, то спускаясь по крутым железным лестницам.
- Как вы считаете, такое возможно, чтобы меня еще сегодня... разумеется, убедившись в моей невиновности... отпустили на свободу? - сдавленным голосом спросил я шедшего позади надзирателя.
Краем глаза я заметил, как он, сочувствуя моей наивности, подавил усмешку.
- Гм... еще сегодня?.. Все может быть... гм... пути Господни неисповедимы...
Ледяной холодок пробежал у меня по спине. И вновь давно некрашеная дверь с фарфоровой табличкой, на сей раз на ней значилось:
БАРОН КАРЛ ФОН ЛЯЙЗЕТРЕТЕР
следователь
И вновь голое казенное помещение с парой обшарпанных письменных столов, на которых громоздились метровой высоты горы служебных бумаг, и высоким пожилым господином - седая, окладистая, расчесанная на прямой пробор борода, мясистые,
чувственно-красные губы, плотоядно выглядывающие из-под холеных усов, черный, старинного кроя сюртук и надменно скрипучие сапоги.
- Господин Пернат?
- Так точно.
- Резчик по камню.
- Так точно.
- Камера нумер семьдесят?
- Так точно.
- По подозрению в убийстве Цотманна?
- Прошу вас, господин следователь...
- По подозрению в убийстве Цотманна?
- Вероятно. Во всяком случае, насколько я могу предполагать, да, но...
- Признаете себя виновным?
- В чем же мне признавать себя виновным, господин следователь, если я невиновен!
- Признаете себя виновным?
- Никак нет.
- Засим извещаю вас, милостивый государь, что вы подлежите предварительному заключению на время следствия по вашему делу. Вам все ясно?
-Да, но...
- Надзиратель, уведите подследственного.
- Пожалуйста, выслушайте меня, господин следователь, мне совершенно необходимо еще сегодня вернуться домой. Меня ждут исключительно важные, не терпящие отлагательства дела...
Из-за неприступных бумажных отрогов второго стола донеслось ехидное козлиное блеянье.
Господин барон снисходительно усмехнулся в пышные усы.
- Надзиратель, уведите подследственного...
День за днем, неделя за неделей тянулось время, а я по-прежнему находился за решеткой.
Лениво и неспешно вращались исполинские жернова унылых тюремных будней, медленно, но верно перемалывая во прах тех,
кого угораздило попасть под сокрушительный, сводящий с ума гнет тягостной, невыносимо однообразной пенитенциарной рутины: ровно в двенадцать нас выводили на прогулку - разбившись на пары, мы в течение сорока минут угрюмо топтались по кругу, волоча отвыкшие от ходьбы ноги по вечно сырой земле тюремного двора, в сумрачный колодец которого никогда не заглядывало солнце, умудрявшееся обходить стороной нашу богом забытую бездну, хотя и оно вынуждено было совершать свое движение по раз и навсегда установленной орбите.
Надо сказать, в этом гигантском каменном кубе человеческого страдания все двигалось по кругу - и заключенные, и надзиратели, и солнце, и время, и... и мысли...
Разговаривать на прогулке запрещалось.
В центре двора, воздев в отчаянном порыве к равнодушным небесам тощие голые ветви, стояло одинокое иссохшее дерево, в толстую кору которого намертво вросла овальная стеклянная иконка Пречистой Девы.
Вдоль стен робко и затравленно жались чахлые кустики бирючины с редкими, почерневшими от копоти листочками, а вокруг зарешеченные окна камер, в темных проемах которых нет-нет да и возникало по-тюремному серое лицо с бескровными губами - хмуро и обреченно бросив вниз безучастный взгляд, это призрачное видение вновь растворялось во мраке...
Чудовищные жернова неумолимо продолжали свой страшный, ни на миг не прекращающийся ход - и вот мы уже снова брели назад в опостылевшие склепы к черствой краюхе хлеба, кружке воды и жидкой колбасной баланде, которую по воскресеньям заменяла прокисшая чечевичная похлебка.
После первого памятного вызова к следователю меня водили на допрос лишь один-единственный раз.
- Подследственный Пернат, вы можете представить следствию свидетелей, способных подтвердить ваши показания касательно того, что принадлежавшие потерпевшему часы якобы подарил вам господин Вассертрум?
- Да, конечно, господин Шемая Гиллель... то есть... нет... - Я внезапно вспомнил, что архивариус пришел позже. -
Впрочем, господин Харузек наверняка... хотя нет, его тоже не было при этом...
- Стало быть, милостивый государь, лиц, способных под присягой засвидетельствовать дачу вам сих часов в качестве подарка вышеупомянутым господином Вассертрумом, у вас нет?
-Увы, нет, господин следователь, наш разговор со старьевщиком Вассертрумом происходил с глазу на глаз.
Вновь злорадное козлиное блеянье донеслось из-за бумажной гряды соседнего стола, и вновь с фатальным скрежетом повернулись кошмарные жернова:
- Надзиратель, уведите подследственного...
Моя нервическая озабоченность судьбой Ангелины мало-помалу сменилась вялой, безнадежной апатией: в самом деле, какой теперь смысл хвататься за голову и лихорадочно пытаться что-то изменить - либо Вассертрум уже давно осуществил свои коварные планы мести, либо Харузек все же успел вмешаться и расстроить дьявольские козни старьевщика.
А вот тревожные мысли, связанные с Мириам, едва не сводили меня с ума.
Воспаленное воображение, не скупясь на краски, рисовало мне, как в тщетном ожидании очередного чуда она не находит себе места, как, заслышав на рассвете шаги булочника, сломя голову сбегает вниз и дрожащими руками ломает хлеб, как, быть может, терзаемая мучительным страхом за меня, не спит ночами...
Невыносимо тяжкий гнет этих страшных дум гонит от меня сон, и я, взобравшись на свой «насест», вглядываюсь в ночь - туда, откуда должен явиться медный, непроницаемо-бесстрастный лик вечности, и, изнемогая от напряжения, пытаюсь сделать так, чтобы мои мечущиеся по кругу мысли долетели до Гиллеля, чтобы отчаянный глас снедающей меня тревоги дошел до ушей архивариуса и он, проникнувшись моим страхом, бросился на помощь своей дочери, дабы избавить ее от мучительной надежды на чудо.
Когда же ноги мои начинают подгибаться, я бросаюсь на нары и, задержав дыхание, так что сердце едва не разрывается на части, стараюсь призвать своего призрачного двойника, чтобы тут
же отправить его к Мириам - быть может, это бледное подобие Атанасиуса Перната хоть немного утешит несчастную девушку.
И однажды мой потусторонний антипод таки явился пред ложем моим с зеркально отраженной надписью на груди: «Chabrat Zereh Aur Bocher», и радостный вопль уже готов был сорваться с моих губ, ибо, как мне почему-то казалось, отныне все должно измениться к лучшему, но призрак стал быстро умаляться и, прежде чем я успел отдать ему приказ явиться Мириам, ушел в пол, бесследно сгинув в каменных плитах...
И мысли мои, такие же тяжелые, как мельничные жернова тюремной рутины, и солнце, и заключенные, и надзиратели, и сумрачный двор, и часы без стрелок, и камера - все, все, все покорно и обреченно вернулось на круги своя...