Страница 34 из 38
— О чём задумалась? Земля вызывает Клэр, приём!
Только сейчас до меня дошел смысл сказанного. Меня выписывают.
— Это правда? — побледнела я.
— Да, — просто ответила Ласка, — Дня через два или три. Но ходить ко мне ты всё равно будешь.
— Я хочу в реабилитационный центр.
— Уверена? Он достаточно дорогой, далеко находится и оттуда ты никого не знаешь.
— Уверена. Это очень красивое место.
— Верю. Мариам пишет, что то место действительно исцеляет душу. Но не забывай, что такие вещи нужно обсуждать с твоими родителями. Ты уверена, что ваша семья потянет лечеие?
— Что, льгот никаких нет?
— Для тебя нет.
Она назвала мне сумму. Я схватилась за голову.
— Почти как ежемесячная пенсия моей мамы!
— А я о чём? — проворчала Ласка.
Я вздохнула. О реабилитационном центре можно было только мечтать. Родители, конечно, могут согласиться оплачивать, но моё пребывание там сильно ударит по финансам. Я не могу обречь семью на такое.
Я вышла из кабинета с кислой миной. Возле кабинета меня поджидали Ромео и Дейл. Ромео, к злову, выглядел не очень. Весь позеленел, массировал кончиками пальцев виски.
— Ужасный видок, — сказала я, — Голова болит?
— Ты не лучше выглядишь, — огрызнулся Ромео, — Мигрень у меня, понятно?
— А у тебя что? — спросил меня Дейл, — Выписывать не хотят?
— Выпишут через два-три дня, — сообщила я.
— Это же… Хорошо? — неуверенно сказал Дейл.
— Наверное, — нехотя согласилась я.
Перед глазами маячил большой дом с рестораном на вершине возвышенности, плетеными стульями, столиками с клетчатыми скатертями, негромкой музыкой и полоской пляжа внизу. Достаточно было протянуть руку, чтобы ухватить всё это, и в то же время картина была недосягаемой, как мираж в пустыне.
Было обидно и так нелепо. Так нелепо, что понял меня только Кит.
— Пошли, горе моё.
Он схватил меня за руку.
— Не боишься обжечься?
— Я сражался сам с собой много ночей подряд. Чего мне бояться?
Он ведет меня по холму. Зеленая трава, припорошенная снегом, обжигает мои босые ноги, но я не боюсь. Его темный силуэт, вырисовывающиеся на фоне облачного, придавал мне силы.
— А разве это деревце не было засохшим?
Я в удивлении смотрю на вишню, цветущую нежно-розовым. Сажусь на скамью, усыпанную ветками. На юбку тут же приземляется несколько лепестков. Ловлю рукой цветок, подношу к лицу и внюхиваюсь в аромат весны.
— Нравится?
Рядом со мной садится рябая девочка. Я знаю её. До смерти боится людей, прячется от них в свой панцирь и боится даже слово сказать. Удивительные метаморфозы всё-таки происходят с человеком.
Спрашиваю:
— Это ты сделала?
Немного подумав, отвечает:
— Да, я. Когда я попала сюда, то мне хотелось забиться в самый дальний угол. Я хотела отдохнуть от людей, но здесь от них спрятаться ещё труднее, даже в одиночной палате. Но осенью мне приснился сон, как мы с незнакомой девочкой поливали деревце. Напомнило мне детство, проведенное на ферме у тётушки. У неё был большой и полузаброшенный сад, который я оживляла, как могла. Тётушка сказала, что у меня талант садовника.
— И правда талант, — сказал Кит, — Я думал, что уже ничто не сможет оживить это деревце.
— А что за сад там, вдали? Выглядит таким заброшенным…
Она указала в сторону снежной пустыни. На фоне ледяных просторов вырисовывался сад, поросший деревьями, кустарниками и травой. Такой оазис лета среди зимы.
— Когда-то он принадлежал Мелодии, — сказала я, — Но она уехала, и теперь не может за ним ухаживать.
— Нехорошо, — покачала головой девочка, — Садовник не может забрасывать свой сад. это всё равно что бросить человека.
Я посмотрела её в глаза. Полная моя противоположность — серые, почти белые, с белесыми, будто заледеневшими ресницами, и копна светло-медовых волос, вьющихся жесткой проволокой. Больно кольнули мне в сердце эти кудряшки.
— Как тебя зовут? Я сейчас не твоё дневное имя спрашиваю.
— Я…
Она осеклась. закрыла глаза, прислушавшись к своим ощущениям.
— Некоторые сразу догадываются о своем истинном имени, — сказал Кит, — А некоторые годами ломают голову, как я.
— Золушка? — предположил Кит, — По ночам с которой снимаются все тормоза.
— Метаморфозы, — сказала я, — Днём серая мышь, ночью заставляешь цвести высохшее дерево. Бабочка, снова и снова превращающаяся в куколку.
— Бабочка, — прошептала девочка, — Мне нравится. Красивое имя. Греки изображали душу в виде бабочки.
— Может, ты муза? — подмигнула я, — Как Мелодия.
— Нет, — покачал головой Кит, — Я бы сразу понял. Но музы очень редко встречаются. Созидать ведь труднее, чем разрушать. Даже Мелодия была довольно слабой музой.
— Но достаточно сильной, чтобы сопротивляться тьме, — вздохнула я, — А ведь у неё были все шансы обрести чёрную кровь.
— Не знаю, о ком вы толкуете, но я вижу рассвет, — проворчала Бабочка.
Я смотрю на бледное солнце, поднимающееся на небосклоне. Лёд и снег сияют в его лучах. Рассветы здесь очень красивые, и настолько же убийственные. Всё тает в утренних лучах восходящего солнца, и только мы просыпаемся в своих кроватях. Я — странная девчонка, постоянно носящая шляпу, он — нескладный мальчишка, крикливый и чернявый, и она — забитая и асоциальная девчушка.
Дни таяли в дожде, снеге и ветре. Таяли в электронном свете и глупых песнях, в асфальтовых дорогах и перпутьях проводов.
Поезд ждал меня, и для того, чтобы в него сесть, я должна попрощаться с теми, кто останется.
Меня выписывают, ия иду по коридору с сумкой и родителями. За мной следуют друзья и знакомые, недоуменно провожают взглядами. Кто-то кричит, кто-то плачет, кто-то просто прощается. Ромео молчит, но его взгляд говорит больше, чем он сам. И я предпочла не смотреть в черные омуты его глаз, потому что тогда бы захотела остаться. А мы оба знаем, что так нельзя.
Дейл остаётся в палате. Мы странно прощались. В моей голове вертелись слова его песни, а он потупил взор, занавесив лицо черными волосами. Не сказали друг другу не слова. Помахали руками и разошлись. Он — на подоконник, я — из палаты.
Германа я нашла в клубе. Пел одну из своих странных песен, и посетители извивались в ритме гипнотического танца. А после выступления он подошёл ко мне.
— О, тебя выписали, что ли? Класс, тусанём?
— Герман, я уезжаю, — сказала я.
— А куда? — оживился он, — Надолго?
— В Эвер-Порт. Навсегда.
— Что? Погоди…
— Мы не увидимся, Герман. Не цепляйся за прошлое, ему место во снах и тёплых воспоминаниях, но никак не на пьедестале жизненной цели.
— Всё рассыпается. Как сахар и соль, — сказал он и засмеялся.
Странный это был смех и грустный.
— А ведь я всегда это знал. Прощай, милая, ты была лучшим воспоминанием в моей жизни.
Я поспешила уйти, чтобы он не увидел моих слёз.
Риша смыла краску, но косички оставила. У неё были каштановые волосы. Непривычно, но красиво.
— Писала огненные стихи? — спросила я.
— Больше не жгутся, — сказала она.
— Как это? — опешила я, — Ты на чем их пишешь?
— Нет, — помотала она головой, — Не в том смысле. Бывают такие поэты, в которых дар быстро распускается и также быстро увядает, как цветок. Не потому, что бесталанные. Просто… Пережили.
— Понимаю.
— А сейчас я учусь на почвоведа.
— И как?
— Весело.
— А я уезжаю.
Объяснять не пришлось. Она поняла. В отличии от Германа, удерживать не стала. Просто кивнули друг другу, улыбнулись и тоже разошлись. Холодок между нами пробежал после больницы. И в этом не было ни моей, ни её вины.
Миру я нашла гладящей кошку.
— Мою Серафиму украла? — обиделась я.
— А то, — ухмыльнулась она, но тут же просекла, что разговор ждёт серьёзный, — Что такое, Клэр? Что-то случилось?
— Я уезжаю.