Ханский ярлык

— Он утоп, наверно, во время драки,— выдохнул наконец новгородец. И Сысой отпустил руку.

— Ну вот, значит, был с тобой Любович,— сказал Михаил Ярославич.— И зря ты, братец, запираешься. Вот у меня грамота, и в ней все о вас сказано. Ведь вас вече послало? Верно?

— Вече,— отвечал Радомир, потирая занемевшую руку,— Ох, и гад же ты,— сказал Сысою.

— И в Орду вы шли. Верно? — продолжал князь.

— Верно.

— А зачем?

— Ну, там, наверно, у тебя, князь, написано.

— Написано. Но я хочу от тебя услышать. Или еще тебе завертку сделать?

— За Юрием Даниловичем нас послали.

Это было новостью для Михаила, но он не сморгнул и глазом, поощрил славянина:

— Верно. А еще?

— А еще на тебя жалобу, Михаил Ярославич.

— Какую? За что?

— Ну, что ты хлеб не пускаешь в Новгород, дань себе прикарманиваешь.

— Сысой, ты слышишь? Вот дурни, да если б я хлеб не пускал, вы б там давно перемерли. А дань? Какая с вас дань? С нищих-то?

— Так на вече кричали.

— Вашему вечу делать нечего. На дары вот хану собрали с чего-то! Нашли же.

— Собрали,— вздохнул Радомир.

— Сысой, что там у них?

— В основном меха.

— А куны есть?

— Есть немного, с полтыщи гривен.

— Ну вот это и будет вашей данью,— молвил князь.— И еще вдобавок за вас что-то выручим.

— Как за нас?

— Как? Очень просто — продадим вас. Ныне вы в полоне не у тещи на приспешках. Так где ж все-таки Любович? Вы ж вместе шли?

— Вместе.

— Где же он?

— Я же говорю, не знаю. Во время драки на струге многие в воду падали. Утоп, наверно.

Любович не утоп. Он добрался наконец до Новгорода и, явившись на вечевую площадь, ударил в колокол. И когда сбежался народ, Любович взобрался на степень, оборванный, почерневший от нелегкого пути.

— Братья,— прохрипел он со степени,— На Волге нас перенял князь Михаил. Иных перетопили там же. Мне удалось бежать.

— А Радомир где?

— Не знаю. Може, утоп, а може, в полоне у Михаила. Кто-то нас предал.

— Кто? — кричали из толпы.— Кто предал?

— Откуда мне знать.

— Я знаю кто,— неожиданно крикнули в толпе,— Я знаю.

— Давай на степень,— загудел народ.

На степень взобрался Митяй и почти заверещал:

— Это мой господин, Данила Писарь. Он пишет грамоты Михаилу и посылал меня всякий раз. На этот раз я отказался, так он послал с каким-то купцом. Это он! Это он предал посольство наше. Больше некому.

— На поток Данилу-у...— грянуло несколько глоток.

— На пото-о-ок,— подхватила площадь.

— Где он живет?

— На Прусской.

Для мизинных, измученных нуждой и голодом, это «на поток» — желанный клич, особенно если к этому присуждается кто из богатых, у которых есть чем поживиться.

И вот уж загудел Великий мост от топота сотен бегущих ног с Торговой стороны на Софийскую, туда, где пролегает Прусская улица. Данила Писарь человек не бедный. Ворота на запоре. Вышибли калитку, ворвались во двор, распахнули ворота. Серой орущей волной растеклись по двору, захлестнули дом. На высокое крыльцо выволокли испуганного хозяина.

— Предатель! Переветчик!

Что там лепечет Данила в свое оправдание, никто не слышит, да и орущая толпа слышать не хочет, требуя как ненасытная утроба:

— Смерть! Смерть предателю!

— С моста его! С моста.

Данилу в несколько кулаков спихнули с крыльца под ноги народу. А там мигом управились, забили, затоптали. Нашлись добровольцы исполнить волю толпы, потащили тело Данилы на Великий мост. Сбросили в реку:

— Плыви, сволочь, корми рыб.

Кто-то пожалел даже:

— Жаль, не живой уж, хлебать не будет.

Усадьбу Данилы разгромили. Жену, детей не тронули, но и ничего им не оставили. Из кладовых все повымели, хлеб, мед и даже хомуты старые с упряжью унесли. В поварне все съели, что было можно, и тесто из дежи повыскребли, не то съели, не то по карманам рассовали.

Опьянела толпа от вседозволенности, мало ей Данилы показалось. Еще бы кого растрясти? Кто-то вспомнил:

— Братья, а Беек Игнашка! Тоже сторону Михаила держит.

— Верно... Он князя Афанасия к ему заманивал, завлекал.

— С моста его, с моста.

Налетели на усадьбу Веска, благо и она на Прусской. Вломились. Выволокли Игната. Этот не струсил, отбивался, сколько мог. Двух или трех из нападающих так треснул, что из памяти вышиб.

Вспомнить бы славянам заслуги его перед Новгородом. Не Беек ли Ландскрону на щит брал? Да где там. Озверели мизинные. Навалились, связали.

— С моста его! С моста-а!

Избивать не стали, может, как раз из уважения к заслугам и смелости Игната. Потащили на мост, топить в Волхове.

Архиепископ Давыд хотел было защищать героя, даже крест взнял над собой:

— Остановитесь, окаянные!

Да где там. Сбили и владыку. Хорошо хоть, не стоптали.

О том, что происходит в Новгороде, тотчас стало известно на Городище.

— Что делать? — спросил наместник дворского.

Старик, с которым обычно князья не советовались, повздыхал, поскреб в бороде:

— Однако, Федор Акинфович, от греха съехать тебе надо.

— Куда?

— Ведомо, в Тверь. Ежели останешься, мизинные могут все Городище разграбить. Оно тут вроде как твое все. А съедешь — им и причины не станет на поток Городище пускать.

— Тогда вели запрягать.

— Да уж запряжено, Федор Акинфович.

— Но надо ж и съестного чего в дорогу там... и прочего.

— Все складено уж, Федор Акинфович.

«Ах ты, старый хрен,— подумал наместник.— Все уж решил за меня. Ну жук». Но вслух другое молвил:

— Спасибо, Никита.

— Не за что, Федор Акинфович, поторопись лепш.

Едва съехал вместе с женой наместник, как вскоре на Новгородской дороге появилась толпа, двигавшаяся в сторону Г ородища.

Никита, взобравшись в седло, выехал толпе настречу. Подъехал почти вплотную, поднял руку.

— Стойте, православные.

Толпа остановилась.

— Зачем на княжье заритесь? — спросил дворский.

— Нам наместник, курва, нужен,— закричали из толпы,— Чего держишь?

— Наместника нет.

— Как нет? Был же.

— Был, а ноне сплыл. Я ему путь указал. Так что на Городище вам нечего делать.

Толпа заколебалась, люди переглядывались.

— Врет он, братцы,— закричал кто-то тонким голоском.— Покрывает злодея.

— Я покрываю? — нахмурился дворский и полез за пазуху. Вытащил крест.— Вот на нем присягаю, нет на Городище наместника.

И, поцеловав крест, опустил его на место. Этому как не поверить? Поверили, заколебались, стали с сожаленьем заворачивать в город. Княжье трогать боязно, непривычно. А как хотелось. Жаль, очень жаль, что утек этот тверской прислужник. А то б была добрая пожива. Жаль.

20. МОР

Вторичное свержение его наместника в Новгороде разгневало Михаила Ярославича. Но гнев свой на Федоре срывать не стал, понимая, что не в нем только дело.

— С чего хоть там началось?

— Да прибежал кто-то из послов, созвал вече, науськал на Данилу Писаря, что-де он с тобой тайно переписывается. Данилу убили.

— Ах, мерзавцы.

— Но этим не кончилось, следом за ним схватили Веска.

— Игната?

— Ну да.

— Его-то за что?

— Что когда-то Афанасия тебе выдал. И утопили в Волхове.

— А посадника?

— Посадник вроде успел в свою деревню уехать.

Михаил Ярославич стукнул кулаком по столу, вскочив, прошелся по горнице. Взглянул на пестуна, сидевшего в углу.

— Ну, что скажешь, Александр Маркович?

— Что тут сказать? Надо идти усмирять мизинных, город без власти — дело дохлое.

— Сысой, готовь дружину. Чтоб все были вершними.

Сысой ушел. Александр Маркович продолжал:

— Придешь в Новгород, первым делом выяви зачинщиков и всех в петлю. Иначе не угасишь замятии.

— Да это-то я уж знаю по Нижнему. И что это за напасть на меня, что ни год — то и беда.

— Почитай, подряд три года неурожаи, отсюда и все остальное. Если еще столько протянется — вымрет Русь,— вздохнул пестун.— Видно, прогневали мы Всевышнего, кару за карой насылает. То дожди, то сушь, то мышь, а то вот замятия за замятней. , Снарядили дружину скоро, князь поторапливал, понимая, что каждый день задержки ухудшает положение в Новгороде, что правит там сейчас не закон, а чернь — сила неуемная и непредсказуемая.