Страница 90 из 112
Воротились вечером злые, расстроенные. Продали всего одного коня. Романец чуть не стонал от досады.
— У нас бы я за него три гривны выручил, а здесь половины не дают.
— Что ты хочешь? У них в степи стада тысячные.
— Суют какие-то свои пулы1, хоть бы один гривну показал.
— Пулы медные?
— Ну да.
— Но продали ж одного коня?
— Отдали за пятьдесят пул. И кажись, продешевили.-У них мешок проса двадцать пул стоит. Выходит, что коня отдали за два мешка проса. Это где ж видано?
— А как с телегой?
— За телегу предлагают бычка-годовичка.
— Так что? Не было покупателей?
— Покупателей-то много, да денег мало, князь. Все более меняться предлагают то на корову, то на быка, то на баранов.
Когда явился Алчедай и узнал о трудностях с продажей коней, посоветовал:
— Меняйте хотя бы на просо.
— Зачем оно нам?
— А зимой что есть будете?
— Неужто мы тут до зимы будем? — удивился Романец.
— А может, и до другого лета,— опять нехорошо ухмыльнулся татарин.
На следующий день князь Юрий сказал своим слугам:
— Черт с ними. Продавайте за пулы.
Но уже после обеда забыл и о пулах, и о Романце с Иванцом. От хана прибыл посыльный, спросил сердито:
— Ты русский князь Юрий?
— Я,— отвечал, бледнея, Юрий Данилович.
— Тебя немедленно требует к себе наш повелитель — хан Узбек. Следуй за мной.
Раненой квочкой всхлипнула за завеской Стюрка, и князь почувствовал, как ослабли у него ноги в коленях.
•Пулы — мелкие медные монеты.
— Я счас, я счас выйду,— пробормотал он.— Жди меня у входа.
Татарин вышел. Из-за занавески вылетела вся в слезах Стюрка, ухватилась за Юрия, лепетала распухшими губами:
— Милый, милый...
Но неожиданно эти женские слезы напомнили ему, что он мужчина, воин, и он, стараясь быть спокойным, сказал ей:
— Стюра, если меня убьют, не бросайте здесь. Везите в Москву, положите с отцом.
— Ладно, ладно,— бормотала, захлебываясь в сдерживаемых рыданиях, наложница.
Хан Узбек сидел на золоченом троне, рядом, чуть ниже, восседала его молодая жена. Тут же, еще ниже, располагались приближенные хана, некоторые намного старше своего повелителя.
— На колени,— прошептал кто-то за спиной князя.
Юрий Данилович пал на колени, в поклоне стукнулся лбом о колючую кошму.
— Ты почему не прибыл, когда я звал тебя? — спросил Узбек.
— Я думал, великий хан, что ты зовешь только великого князя,— ответил Юрий, стараясь не выдать своего волнения.
— Да, я звал и великого князя, и митрополита, и других. Я давал им ярлыки. А ты, пользуясь отсутствием великого князя, захватил его город. Ты пренебрег моим приглашением, князь.
В последних словах чудилась гроза, у Юрия невольно замер дух от страха. А хан нагнетал:
— Ты знаешь, что бывает за это? А?
— Знаю, великий царь. Прости, я по недомыслию.
— Простить можно ребенку, но не взрослому мужу.
Узбек молчал. Во дворце воцарилась тишина, где-то далеко, в стороне базара, кричал верблюд. Юрий видел, как хан повернулся к жене, что-то сказал ей негромко, она ответила еще тише.
«Советуется,—догадался Юрий.—Господи, прекрасная ханша, остуди его гнев, подскажи доброе решение, век буду молиться за тебя, несравненная».
Прочла ли молодая ханша что-то во взгляде русского, и тоже молодого и красивого, князя или услышала его мысли, не дано было узнать Юрию, но в тот миг и потом он всегда был уверен, что именно она спасла его от смерти.
— Ну что ж, князь,— заговорил наконец громко Узбек,— Мы подумаем, как наказать тебя. Иди и жди нашего решения.
Смерть отодвигалась, жизнь продолжалась, если можно назвать жизнью тревожное, ежечасное ожидание конца.
19. НОВГОРОДСКАЯ ЗАМЯТИЯ
Великий князь Михаил Ярославич вдругорядь ошибся, опять усадив в наместники Федора Акинфовича. А ведь он не хотел возвращаться на должность, с которой его так позорно выпроводили. Нюхом чуял, что долго не усидит на Городище.
Да и какой бы наместник удержался, когда едва ли не подряд следовали неурожайные годы. В одном году все вымокло, в другом — выгорело, а на третий, урожайный, пришли на поля полчища мышей, уничтожили весь хлеб еще на корню.
Если б не подвозили хлеб из-за моря от немцев да с Низу, то вымер бы весь Новгород. Но привозной был столь дорог, что не всякий купить мог. Мизинные вымирали семьями, скудельницы, куда свозили трупы со всего города, заполнялись скоро и доверху. От голода зверел народ. За кусок хлеба, за калач могли убить человека средь бела дня прямо на улице. А уж ночью нельзя было со двора и носа высунуть. Разбойников, татей расплодилось, что крыс в амбаре.
Не наместник правил городом — голод. В такие годы казна княжеская не полнилась, напротив, скудела. С кого же было дань брать, если данники вымирали косяками? Но Золотой Орде было мало дела до этого, она требовала ежегодный осенний выход, и всякая задержка грозила приходом орды и полным разграблением обнищавших, полуживых городов и весей.
Люди, измученные голодом и нуждой, всегда искали виноватых и, как правило, находили их.
— Во всем виноват великий князь Михаил Тверской, он задерживает хлеб с Низу, оставляет его в Твери.
— Опять посадил в Городище этого корыстолюбца Федора, а сам — в Тверь на сытые хлеба.
— Надо звать Юрия, тот мало сидел, а сколько добра сделал.
— Юрий Данилович в Орде, а князь Афанасий в полоне у Михаила.
У мизинных всегда богатые виноваты, у голодных — сытые. В Тверь из Новгорода привезли грамоту великому князю, и опять от Данилы Писаря: «Михаил Ярославич, надысь на вече решили слать в Орду на тебя жалобу, что-де ты закинул город на горе и нужду, а всю дань на себя берешь. Выбрали в послы Любовича с Радомиром, которые не сегодня завтра в Орду потекут. Как я полагаю, пойдут водой и с дарами хану. Тебе лепш на Волге их перенять. Данила».
— Кто грамоту передал? — спросил князь Сысоя.
— Купец.
— Что он хоть говорил? Как там?
— Мутится народ, замятия вот-вот учнется.
— Не Москва ли сызнова старается там?
— Кто его знает. Не надо было Афанасия отпускать.
— Он мне слово дал на Новгород более не посягать.
— У него слово как шишка елова, ветер дунет — она и падет.
— Что ж там делает Федор? Вече собирает, решает. А наместник где?
— Федор еще с того раза напуган, поди, с Городища-то и нос высунуть боится. Зря ты его, Ярославич, опять усадил. Зря.
— А кого надо было? Тебя или Ивана?
— Можно было Ивана Акинфовича.
— Теперь чего гадать. Ты вот лучше с Иваном займись этими послами новгородскими. Как их? — Михаил заглянул в грамоту.— Этим Любовичем и Радомиром.
— Постараемся не пропустить.
— Я думаю, надо засады на Волгу и на Тверцу выслать, и обе чтоб выше Твери. Ишь ты, мимо меня хотят дары везти, умники.
— Перехватим, Михаил Ярославич, не беспокойся. Али впервой?
— Вот именно. Тогда вместо Юрия Бориса перехватили, не впервой промахиваться.
— Ты ж знаешь, что меня там не было, что тогда Давыд покойный на мякине попался, Царствие ему Небесное.
Послов вместе с их охраной захватили на Волге. Однако захват прошел не совсем гладко. Началась потасовка, и во время свалки исчез Любович.
Повязанных новгородцев привезли в Тверь, охрану побросали в порубы, а Радомира привели к князю. Михаил Ярославич велел развязать пленника.
— Ну, что, Радомир, давай рассказывай, куда путь держали.
— За хлебом, князь, за хлебом шли на Низ. Сам знаешь, как в Новгороде с ним.
— Знаю,— нахмурился Михаил.— А еще зачем шли?
— Боле ни за чем.
— А где Любович?
— Какой Любович? — удивился Радомир.
— Сысой,— взглянул князь на милостника.— Напомни ему.
Сысой схватил новгородца, завернул ему руки за спину и стал выворачивать длань.
— Ой, больно! — взвыл Радомир.
— Вспоминай, гад. Ну!