Страница 93 из 114
- Миша, расскажи про голубей, - попросила Оксана.
- Да, это действительно забавно. Голуби сопровождали нашу бригаду во всех походах, куда мы - туда и они. Все-таки у нас не переводился овес, и вообще бойцы любят птиц. И знаете до чего привыкли голуби к боевой жизни! В пору хоть зачисляй в эскадрон. Нас они абсолютно не боялись, клевали крошки хлеба с ладони, знали, когда кормят лошадей - значит, и им перепадет, сидели на повозках, как в городах сидят на карнизах крыш. Начнется бой - голубей как языком слизнет, как будто их и не было. И знаете почему? Прятались в ящиках пулеметных тачанок. Ведь до чего сообразительны! Это был у них блиндаж, боевое укрытие. Очень смешные птицы!
4
Чем ближе подъезжали к Одессе, тем больше было воспоминаний и рассказов. Однако неизвестно, когда, с какого момента, в вагон стала проникать какая-то тревога, какое-то предчувствие неминуемой беды - той, о которой скептики говорят, что, если тихо идешь, беда догонит, а шибко идешь - беду нагонишь.
Все трое - и Оксана, и Крутояров, и Марков - были неисправимые оптимисты, любили жизнь, верили в добро и всячески старались стряхнуть с себя необъяснимую задумчивость, странные, ничем не оправданные предчувствия. Но почему это у железнодорожника, который стоит на платформе, такое хмурое лицо? О чем там возбужденно толкуют, собравшись в кучку? Мало ли о чем. Но видимо, были уже неуловимые признаки чего-то, взволновавшего всех.
Первым увидел траурный флаг Марков. Все трое молча переглянулись. Мысли всех троих унеслись в Москву. Никто из них не назвал ни одного имени. Но некоторые дорогие, привычные имена мелькнули в сознании. Ведь если траурные флаги на вокзале, значит, умер какой-то крупный деятель... На лицах всех троих было написано: "Кто?" Ни одному из них и в голову не приходило, что произошло в действительности.
- Что это означает? Флаги... - спросил Крутояров проходившего мимо военного.
- Вы что, не знаете? Убит Котовский.
5
Померкло небо. Померкла радость. Так весело начавшееся путешествие окончилось столь неожиданно и печально. Кто бы мог подумать, что ехали на свидание, а попали на похороны?!
Все трое стояли у гроба. Крутояров был молчалив и задумчив. Сверкали ордена. Боевое оружие было возложено на гроб. Рядом темнели кандалы - те самые, что когда-то бряцали, сковывая руки и ноги славного борца за свободу.
Как осунулся и сразу постарел Крутояров! Какая бледная стала Оксана! На ней лица нет. Марков был в состоянии окаменелости. Известие о смерти Григория Ивановича оглушило, как самый жестокий удар. Как в тумане воспринималось все происходящее вокруг.
Марков молча пожимал руки съехавшимся отовсюду котовцам. Как много дорогих, знакомых, близких! Вот и Криворучко. Вот и Белоусов. А это кто? Костя Гарбарь? Встретил бы на улице, прошел бы мимо, так он изменился, повзрослел.
С каждым поездом прибывают все новые и новые лица. Делегация от курсантов... Делегация от пионеров... Делегацию Реввоенсовета возглавляет Буденный. Мужественное, овеянное ветрами степей лицо славного полководца нахмурено. А вот в уголке отвернулся и плачет старый вояка, конник-котовец, тысячу раз глядевший смерти в глаза...
Марков знал уже подробности убийства. Рассказал Белоусов. Рассказывал с паузами, замолкнет, страшным усилием воли овладеет собой и продолжает хриплым голосом:
- Недосмотрели. Обо всем подумали, а вот это... что найдется продажная гадина, - вот этого не учли...
На Белоусова страшно смотреть. Стиснуты зубы, глаза полыхают черным пламенем ненависти. Лицо искажено судорогой. Скулы заострились. И голос стал какой-то другой.
- Я ведь с первого взгляда понял, что этот меняла, этот грязный комбинатор и аферист не наш человек, чужак, по всему складу чужак. Кабатчик был, кабатчиком и остался. А Григорий Иванович беспредельно верил, что в самой отпетой душе сохраняются какие-то человеческие зачатки...
Белоусов опять замолк, захлебнулся душившей его яростью, мучившей его скорбью.
- Да. Так вот. Никто не обманывался относительно Зайдера. Но на такое дело я никак не считал его способным. Ей-богу, что-что, а это даже в голову не приходило. Ведь помимо всего трус он паршивый! Я считал его неисправимым, а Котовский все надеялся, что в обстановке советской трудовой семьи он обживется, поймет, что со старыми, грязными ухватками сейчас не проживешь...
- Да ведь кто, как не Григорий Иванович, его и на работу пристроил? От таких выродков благодарности не жди.
- Те, кто засылали диверсантов с заданием убить Котовского, - а это было, теперь скрывать не приходится, - так те отчаялись добиться своего, две группы мы проследили и выловили...
- Значит, было и это? - прошептал Марков, пораженный таким сообщением.
- Мы установили, хотя, конечно, без полной гарантии, что там, за рубежом, была команда "Отставить". А они, оказывается, вон какой путь выбрали... Они эту мокрицу пустили в ход! Вы знаете, какое у него было оружие? Браунинг номер два! И пульки-то как семечки!..
Белоусов застонал и замолк. Больше он не мог говорить.
Марков и Оксана ходили в родильный дом навестить Ольгу Петровну. От потрясения у нее начались преждевременные роды, это было в воскресенье, с трудом нашли нужных людей, чтобы открыли родильный дом. Она даже не могла быть на похоронах мужа, сразу после трагического события попав в больницу. Теперь она лежала бледная, измученная, одновременно познавшая утрату самого близкого человека и появление на свет самого близкого существа, какое может быть для матери: родилась дочь, раньше срока, но здоровенькая, на радость всем.
- Назовем Еленой, - слабым голосом говорила Ольга Петровна. - У Григория Ивановича была любимая сестра Елена. В честь нее.
Двойственное было у нее чувство: там в гробу лежит отец новорожденной... он никогда не увидит своего ребенка... ребенок никогда не увидит отца... Жизнь и смерть поместились рядом. Жизнь утверждала свое. Жизнь продолжалась. И какое нужно самообладание, какая сила характера, чтобы испытывать невыносимую боль утраты, но твердо помнить, что святая обязанность матери - вырастить детей, что роженице не позволено волноваться, огорчаться, плакать, иначе испортится молоко. В определенный час принесут в палату беспомощное существо, розовое, нежное, с таким победным плачем.
- Мы хотим есть! - скажет медицинская сестра, подавая батистовый сверток матери.
Что можно на это возразить?
Маркова быстро выпроводили из родильного дома. Оксана осталась. В больничном халате ее было не узнать. Пришло время и ей оказывать помощь Ольге Петровне, заботиться, ухаживать, строго останавливать: "Вам нельзя так много говорить"... поправлять подушку, подавать ребенка...
- Григорий Иванович хотел, чтобы родилась дочь. А то, говорит, вдруг родится сын и окажется лучше Гришутки, я не хочу...
Новорожденной любовались все: и врачи, и весь персонал родильного дома. Оксана же особенно бурно выражала свои восторги:
- Господи, да какая же она хорошенькая! Смотрит, смотрит! Честное слово, она вас уже узнает!
Только женщины умеют так восхищаться крохотными новорожденными существами.
6
Потрясенный, убитый горем, стоял Марков вблизи знаменитой одесской лестницы и невидящим взором смотрел куда-то перед собой - на бирюзовое море, на бесчисленные суда, столпившиеся возле гавани, на безучастно улыбающиеся легкомысленные облака, такие безразличные к переживаниям Маркова и ко всему происходящему на земле.
Марков думал о командире, о славном Котовском, своем воспитателе, учителе, втором отце. Нет Котовского! Котовского - такого прочного, такого несокрушимого, наполненного до краев смелыми мыслями, доблестными делами, и вдруг его нет - совсем нет!
Даже взять хотя бы этот город - ведь весь он насыщен незабываемыми, один другого удивительней подвигами Котовского.
Марков жмурился от яркого солнца. Море переливалось муаровыми складками, нежилось, ластилось. Белые здания южного города были ослепительны, а деревья устали от зноя, листва поникла, от раскаленных двухсот мраморных ступенек великолепной лестницы струился нагретый воздух.