Страница 15 из 83
Не мудрствуя лукаво, мы тут же водой разбавили одеколон, который моментально стал походить на мыльную пену, и принялись традиционно справлять сей праздник, горланя тюремные песни в промежутках между тостами. А когда хмель окончательно задурманил сознание, принялись водить хоровод вокруг воображаемой елки и плясать цыганочку.
В паузах между приключениями и праздниками своим чередом продвигалось следствие. Водили на допросы, учиняли очные ставки, проводили следственные эксперименты. Все, как полагается. Итог не заставил себя долго ждать.
ИЗ ОБВИНИТЕЛЬНОГО ЗАКЛЮЧЕНИЯ:
«…В мешке у з/к Сечкина обнаружен поджаренный фрагмент человеческого тела с нанесенной на нем татуировкой в виде надписи: «Не забуду мать родную». Аналогичная татуировка имелась на правой голени з/к Бизенкова Юрия Михайловича, бежавшего из исправительно-трудового лагеря Устьвымьского управления одновременно с з/к Сечкиным…
…Сечкин обвиняется в предумышленном убийстве с целью употребления тела потерпевшего в пищу. Заявление Сечкина о том, что потерпевший сам покончил жизнь самоубийством, является неосновательным…
…Кроме этого, Сечкин принимал участие в воровских сходках, которые дезорганизовывали работу администрации лагеря, подстрекал заключенных к неповиновению. Сечкин входил в бандитскую группу, целью которой было осуществление убийства начальника лагеря Столова, старшего надзирателя Иванова, фельдшера Шуркус, поваров общей кухни Ужакина и Круподер. Как видно из показаний свидетеля Магомедова, Сечкин входил в эту бандитскую группу, которая на вооружении имела самодельные ножи и пики, которые хранились в специальных тайниках, но после раскрытия преступного сговора были уничтожены…
Сечкин обвиняется в соучастии в подготовке к убийству…
Кроме этого з/к Сечкин и з/к Бизенков 10 марта 1952 года совершили побег из…
Сечкин обвиняется в организации, подготовке и осуществлении побега…»
И так далее.
Наконец, предварительное следствие по обвинению нас в тяжких лагерных преступлениях было закончено. Помимо действительных грешков для пущей верности нам были вменены в обвинение убийства, грабежи, бандитизм, саботаж. В те сказочные времена смертная казнь из Уголовного кодекса была исключена. Но шаловливая Фемида изредка, в виде исключения, в качестве действенной воспитательной меры, позволяла себе некоторые вольности, благодаря которым в лагерях, в назидание остальным, приводили в исполнение смертные приговоры лицам, исправление которых иными методами оказалось безрезультатным. Лица эти были осуждены «специальными лагерными судами», более известными под коротким названием «спецлагсуд».
Судебное заседание по нашему делу должно было проходить в клубе дивизиона головного лагпункта. Все шестнадцать подсудимых были собраны вместе и доставлены в клуб. С любопытством разглядывали мы развешенную на стенах наглядную агитацию, призывавшую к бдительности в борьбе с «врагами народа», коими мы и являлись.
Нас разместили вдоль торцевой стены, предварительно сковав наручниками по четыре человека. Мои неразлучные друзья Витя и Коля оказались в одной связке со мной. Коля, лицо которого после предыдущей экзекуции приняло почти сносный оттенок, был прикреплен к моей левой руке, а Витя, умевший уже довольно членораздельно выговаривать некоторые слова, - к правой. Четвертого я видел в первый раз. Перед нами стоял стол со стульями для судей, а по бокам и в зале находились солдаты, которые одновременно играли роль публики.
- Встать! - скомандовал командир дивизиона.
Зал нехотя поднялся. Появились члены суда. Впереди с папками бумаг - о чудо! - шла тоненькая девчушка с огромными, по-детски наивными голубыми глазами. Она деловито разложила папки и уселась в конце стола, покусывая кончик карандаша. Я не увидел, а скорее почувствовал, как внезапно напряглись спины моих товарищей по несчастью. Оглушенные и ошеломленные появлением в заплеванном, прокуренном, пропахшим перегаром «Тройного» одеколона зале прекрасной феи, этим лепестком необыкновенного цветка, залетевшим в мусорную яму, нежным созданием, источавшим аромат свободы, родного дома и прелестного, зовущего и одурманивающего женского тела.
Ради этого сумасшедшего мига перспектива расстаться с жизнью моментально отступила на второй план. Наши восторженные взгляды упорно буравили молоденькую секретаршу, и под их воздействием она, сначала робко и исподтишка, стала поглядывать на серую, однородную массу, одетую в унизительное лагерное тряпье. Позже, видимо немного осмелев, она провела более детальное обследование и, очевидно, установила, что мы все-таки отличаемся друг от друга.
Суд больше для нас не существовал. Машинально отвечая на вопросы, мы отводили глаза от прекрасной незнакомки только лишь для того, чтобы, переглянувшись между собой, выразить свое восхищение…
Человеческая память частенько сохраняет события или образы, которые хотелось бы забыть. Но иногда она милостива к нам, так как помогает хранить и нечто прекрасное. Вот и сейчас я забираюсь в потайные уголки своей памяти, и возникает странный образ…
Глаза! Только одни глаза! Глаза, в которых горечь и недоумение, страх и сочувствие, боль и сострадание. Глаза, которые укоряют и умоляют, обвиняют и прощают, ненавидят и обожают. Память не желает воспроизводить овал лица, очертания губ, цвет волос. Только глаза - глубокий, внимательный взгляд.
Целую неделю нас водили на суд. Целая неделя счастья! Последний день мы почуяли сразу. Кроме солдат с карабинами, в зале появились автоматчики. По бокам, для пресечения любых поползновений с нашей стороны, были установлены два пулемета, а стоявшие вдоль стен собаководы едва сдерживали злобно рычащих псов. Это был конец. Конец мечты, конец жизни. Словно сквозь вату слышим голос судьи:
- …Приговорить к высшей мере наказания - расстрелу. Приговор окончательный. Обжалованию не подлежит. Привести в исполнение немедленно.
В этот момент я увидел голубые глаза, впившиеся в меня. Казалось, что они горели неистребимой, пылкой страстью. Они кричали немым криком! Они рыдали без слез!
Суд уже удалился, и командир дивизиона подошел к застывшей девушке, взял ее под руку и вывел из зала.
- Вынесите стол из зоны огня! - деловито отдавал приказания стрелкам командир взвода.
- Ты ведешь огонь сюда, ты - сюда, а ты - сюда, - тыкал он пальцем в каждую из наших четырех групп.
Увидев направленные на нас карабины, мы поспешно коснулись руками друг друга, что означало последнее рукопожатие.
- По врагам нашей Родины, огонь!… - Засверкало, загремело. Без всякой боли я провалился в темноту.
Внезапно я почувствовал, что существую. Стало страшно. Оказывается, есть потусторонняя жизнь. А я-то, придурок, не верил ни во что. Теперь вот расплачивайся за это. Как начнут в Аду жарить на сковороде!
В том, что в случае существования ТОГО света мое появление в Аду неизбежно, я нисколько не сомневался.
Чуть-чуть приоткрыв глаза, я вдруг увидел перед своим носом солдатские сапоги. Моментально все понял. Я еще на этом свете. Очевидно, просто не добили. Ведь я живучий. Поспешно закрыл глаза. Затаил дыхание. Увидят - добьют. А так есть надежда. Придется же хоронить. Наверняка не потащат нас по четверо в наручниках. Точно снимут. Может, повезет?
Внезапно зашевелился наручник на правой руке. Я скосил глаза. Надо же! Витька живой! Вслед за ним дернулся наручник на левой. Колька тоже!
Все живые. Медленно, как в полусне, начинаем подниматься. В полуметре над нашими головами стена прошита пулями. Встали. Солдаты снова внесли стол. Выходит председатель суда. На этот раз один. Читает:
- Руководствуясь статьями такими-то и такими-то, суд заменил всем осужденным высшую меру наказания лишением свободы на двадцать лет и лишением гражданских прав на пять лет.
Всеобщий вздох облегчения и дикая радость. Такое бывало. Частенько после оглашения первого приговора радио управления вещало на местные лагерные командировки и подкомандировки о приговоренных к расстрелу опасных преступниках, что на какое-то время снижало криминальную обстановку в зонах. Публично игнорировать закон иногда стеснялись. И устраивали такой вот спектакль.