Страница 6 из 9
Металлический, доносившийся от телеги звон отбоя по косе затих. Один из мужиков поднялся и пошел к коляске (ч. 6, гл. 17, т. 9: 206).
Металл будет преобладать и далее в организации усадебной жизни, как ее описывает Толстой. Есть у хозяев общее восхищение машинами.
Долли вскоре встречается с хозяевами и другими гостями, которые собираются кататься и смотреть, как работают недавно привезенные жатвенные машины. Машины станут потом также предметом разговора за столом. Ими особенно интересуется Анна:
– Ты видела когда-нибудь жатвенные машины? – обратилась она к Дарье Александровне. – Мы ездили смотреть, когда тебя встретили.
Я сама в первый раз видела.
– Как же они действуют? – спросила Долли.
– Совершенно как ножницы. Доска и много маленьких ножниц. Вот этак.
Анна взяла своими красивыми, белыми, покрытыми кольцами руками ножик и вилку и стала показывать (ч. 6, гл. 22, т. 9: 231).
Из разговора выясняется, что эти жатки только режут, но не могут вязать, – деталь, которая оказывается многозначительной в контексте романа.
Главным проектом Вронского, который уже тяготится деревенской праздностью, является постройка больницы. Анна, которая живо участвует в планировании, объясняет Долли, что «это памятник, который он оставит здесь» (с. 222). Стройка идет быстрыми темпами – хотя одно здание еще не совсем закончено, уже начато другое:
Пройдя несколько поворотов и выйдя из калитки, Дарья Александровна увидала пред собой на высоком месте большое красное, затейливой формы, уже почти оконченное строение. Еще не окрашенная железная крыша ослепительно блестела на ярком солнце. Подле оконченного строения выкладывалось другое, окруженное лесами, и рабочие в фартуках на подмостках клали кирпичи и заливали из шаек кладку и ровняли правилами (ч. 6, гл. 20, т. 9: 222).
Однако оказывается, что новое здание «начато без плана», и строение стоит криво.
Обойдя творило, из которого рабочие набирали известку, он [Вронский] остановился с архитектором и что-то горячо стал говорить.
– Фронтон все выходит ниже, – ответил он Анне, которая спросила, в чем дело.
– Я говорила, что надо было фундамент поднять, – сказала Анна.
– Да, разумеется, лучше бы было, Анна Аркадьевна, – сказал архитектор, – да, уж упущено (ч. 6, гл. 20, т. 9: 223).
Когда компания входит внутрь больницы, выясняется, что внутренние работы ведутся в некоем «перевернутом порядке»:
Несмотря на то, что снаружи еще доделывали карнизы и в нижнем этаже красили, в верхнем уже почти все было отделано. Пройдя по широкой чугунной лестнице на площадку, они вошли в первую большую комнату. Стены были оштукатурены под мрамор, огромные цельные окна были уже вставлены, только паркетный пол был еще не кончен […].
– Сюда, здесь пройдемте. Не подходи к окну, – сказала Анна, пробуя, высохла ли краска. – Алексей, краска уже высохла, – прибавила она (ч. 6, гл. 20, т. 9: 223).
Совместными усилиями Вронского и Анны воздвигаемое строение приобретает все больше символическое значение. Оно как будто олицетворяет ту брачную жизнь, в которую они играют в имении Воздвиженское. На «верхнем этаже», на поверхностный взгляд, Анна и Вронский живут в браке, но «фундамент не заложен», развод от Каренина не получен.
Больница хорошо оборудована, со всеми новшествами: «вентиляция новой системы, ванны мраморные, постели с необыкновенными пружинами, тачки такие, которые не будут производить шума, подвозя по коридору нужные вещи».
Но когда Долли вдруг спрашивает о «родильном отделении», Вронский, «несмотря на свою учтивость», перебивает ее.
[Долли] – А не будет у вас родильного отделения? Это так нужно в деревне. Я часто…
[Вронский] – Это не родильный дом, но больница, и назначается для всех болезней, кроме заразительных (с. 224).
И Вронский тут же демонстрирует инвалидную коляску и садится сам в это «кресло для выздоравливающих»:
– Вы посмотрите. Он не может ходить, слаб еще или болезнь ног, но ему нужен воздух, и он ездит, катается… (с. 224).
Однако, задавая невинный вопрос о месте для рождения детей, Долли затронула больное место в отношениях Анны с Вронским. И несколько позже, наедине с Долли, Вронский обращается к ней за помощью в мучающем его вопросе.
– Мы соединены самыми святыми для нас узами любви. У нас есть ребенок, у нас могут быть еще дети. Но закон и все условия нашего положения таковы, что являются тысячи компликаций, которых она теперь, отдыхая душой после всех страданий и испытаний, не видит и не хочет видеть. И это понятно. Но я не могу не видеть. Моя дочь по закону – не моя дочь, а Каренина. Я не хочу этого обмана! – сказал он с энергическим жестом отрицания и мрачно-вопросительно посмотрел на Дарью Александровну. […]
– И завтра родится сын, мой сын, и он по закону – Каренин, он не наследник ни моего имени, ни моего состояния, и как бы мы счастливы ни были в семье и сколько бы у нас ни было детей, между мною и ими нет связи. Они Каренины. Вы поймите тягость и ужас этого положения! Я пробовал говорить про это Анне. Это раздражает ее. […]
– Главное же то, что, работая, необходимо иметь убеждение, что дело мое не умрет со мною, что у меня будут наследники, – а этого у меня нет. […] Помогите мне уговорить ее писать ему и требовать развода! (ч. 6, гл. 21, т. 9: 227–228)
Вронский прекрасно видит состояние Анны – «она счастлива настоящим» – но он понимает, что жизнь не может остановиться, есть завтрашний день: «– я боюсь того, что ожидает нас… […] Но может ли это так продолжаться? Хорошо ли, дурно ли мы поступили, это другой вопрос; но жребий брошен, и мы связаны на всю жизнь» (с. 226–227). Долли обещает поговорить с Анной, но беседа с Вронским возбудила в ее душе сомнение: «А счастлива ли Анна?» И предвидя разговор с ней, Долли вдруг вспоминает «странную новую привычку Анны щуриться»: «Точно она на свою жизнь щурится, чтобы не видеть» (с. 229).
Вечером, наконец, представляется возможность для задушевного разговора между Анной и ее невесткой Долли. Но разговор завязывается с трудом.
В продолжении дня несколько раз Анна начинала разговоры о задушевных делах и каждый раз, сказав несколько слов, останавливалась. «После, наедине все переговорим. Мне столько тебе нужно сказать», говорила она.
Теперь они были наедине, и Анна не знала, о чем говорить (ч. 6, гл. 23, т. 9: 237).
Долли старается приблизиться к разговору, но не знает даже, как назвать Вронского.
– Но ты мне скажи про себя. Мне с тобой длинный разговор. И мы говорили с… – Долли не знала, как его назвать. Ей было неловко называть его и графом и Алексей Кириллычем.
– С Алексеем, – сказала Анна, – я знаю, что вы говорили. Но я хотела спросить тебя прямо, что ты думаешь обо мне, о моей жизни?
– Как так вдруг сказать? Я, право, не знаю (с. 237–238).
Анна начинает жаловаться на одиночество в деревне, на которое она обречена, между тем как Вронский имеет возможность на социальную жизнь («Разумеется, я насильно не удержу его. Я и не держу. Нынче скачки, его лошади скачут, он едет» – с. 238). Но когда Долли поднимает вопрос о разводе и выражает желание Вронского узаконить свою дочь («он хочет, чтобы дети ваши имели имя»), Анна вдруг сопротивляется:
– Какие же дети? – не глядя на Долли и щурясь, сказала Анна.
– Ани и будущие…
– Это он может быть спокоен, у меня не будет больше детей.
– Как же ты можешь сказать, что не будет?..
– Не будет, потому что я этого не хочу.
И, несмотря на все свое волнение, Анна улыбнулась, заметив наивное выражение любопытства, удивления и ужаса на лице Долли.
– Мне доктор сказал после моей болезни. . . . . . . . . . . . (ч. 6, гл. 23, т. 9: 239)[8].
8
Толстой опускает, заменяя многоточием, медицинские детали контрацепции.