Зоопарк

Прикрыв глаза, парнишка, казалось, забыл о присутствующих посторонних, он перебирал в памяти процесс операции и думал, что он может сделать ещё. Зато присутствующие не забыли о нём: они во все  глаза пялились на страшную рану, постепенно скрывающую под ровными стежками; косились на глиняную чашу с отбитыми краями, на треть наполненную тёмной вишнёвой жидкостью, где, словно белые длинные змеи, плавали куски белых ниток, шёлковых, к слову говоря, как будто только из шкатулки для шитья какой-нибудь важной дамы; и не забывали бормотать молитвы и креститься, когда парнишка протыкал «бесовской» изогнутой иглой бессознательное тело ягнёнка или когда на тыльной стороне запястья мелькало тёмное пятно в виде звезды дьявола — с размытыми краями, словно её затирали, но от этого не менее узнаваемой.

— Сильвен из Шато, просим вас следовать за нами, — хорошо поставленным голосом проговорил один в сером плаще, а затем по-свойски добавил, — давай, малец, на выход, к тебе есть вопросы. О кражах и похищениях. — И несильно толкнул того в плечо.

Совершенно забыв о том, что он не один, парнишка вздрогнул и раскрыл зелёные глаза:

— Н-но... Н-но... А как же... Я не могу же оставить... Вот так всё! За ним уход нужен!

— Бог поможет, если он не от дьявола! — и правый «серый плащ» размашисто наложил крест. — Собирайся. Пора.

— Какой дьявол, вы о чём! У него сейчас отход будет после дурмана, может скакать почём зря, да поранится ещё, дурашка!

— Некогда, малец! — тот же сопровождающий потянул его за рукав. — Сам пойдёшь?

— Да иду я, иду! — и парень, поняв, что спорить бесполезно, ловко подхватил спящего ягнёнка на руки и вышел с ним из закутка, отгороженного от остального помещения драным шерстяным одеялом, гвоздями приколоченного к верху. Он быстро метнулся в угол и опустился там на колени, осторожно укладывая животное в грубо сбитый ящик, устланный ветошью.

— Я ещё приду, малыш, проведать тебя...

Сознание стало возвращаться урывками, и, наконец, Сильвен открыл глаза. Было темно. Где он? Недавно вроде только стоял босой в богатом кабинете папы, чувствуя себя неловко за оборванный вид, тут и там в каплях крови ягнёнка и грязи от того, что он мыл ему копыта от навоза, за слишком короткие штаны, подвязанные простой бечёвкой, за перешитую с отцова плеча рубаху из грубой ткани — она всё равно была большая и сползала с одного плеча, обнажая ключицу — да за нечёсаную огненную шевелюру, свисающую кипящей лавой почти до лопаток.

Папа с укоризной и по-отечески сурово смотрел на него, что-то рассказывая о демонах, которые метят людей и травят душу, и очистительном огне, изгоняющем их, а что конкретно — Сильвен так и не понял. Он переминался с ноги на ногу на пороге, больше думая о том, что сегодня пропустил ужин, потому как вместо куска хлеба да кружки молока купил два метра шёлковой нити у местного торговца, чтобы зашить ягнёнку рану, оставленную бестолковой овцой. Ягнёнка он, к слову сказать, попросту украл у старушки на окраине, забравшись в сарай, где котилась овца.

Чтобы не показаться грубым невеждой, парень просто кивал между паузами, раздумывая, успеет ли он вздремнуть, между тем, как его отпустят и тем, как нужно будет вставать идти пасти коз.

Не успел. Его просто не отпустили. Папа с сожалением сообщил ему, что он одержим дьяволом, и они его обязательно изгонят, правда выразил сомнение, останется ли при этом Сильвен живым.

Весьма удивлённого и растерянного парня отвели в сырые казематы и приступили к изгнанию нечистого посредством пыток и нудных допросов.

Бесконечные вопросы, сказанные скучным голосом, перемешались в голове мальчишки, и, если сначала тот пробовал хоть что-то объяснить, то вскоре просто молчал, пожимая плечами.

— Ты признаёшь, что похищал животных у добрых жителей для исполнения над ними грязных опытов во имя дьявола?

— У жителей?! — Сильвен аж поперхнулся от такой вопиющей несправедливости. — Они их выкидывали, чтобы не лечить!

— Ты признаёшь, что вымачивал нити в бесовском зелье?

— Да вино это было крепкое! У дядьки Тарьена куплено!

— Ты признаёшь, что заклеймён знаком дьявольской звезды на руке? — и на лице палача отразилась брезгливость, пряча за собой страх заразиться и оказаться на месте жертвы.

Пытаемый вскинул глаза, утверждая, что это простое родимое пятно.

— Так и запишем: в похищении признался, от того, что его отметил дьявол отпирается, а помогал во всём некий дядька Тарьен, — одиноко скрипнуло гусиное перо, а инквизитор, не обращая внимания на  возмущённый возглас «Нет! Не помогал!» задал следующий вопрос. — Ты признаёшь, что мёртвый ягнёнок ожил после того, как ты пришил ему новую душу и дьявольски блеял, сверкая красным глазом и попирая своим возгласом всё сущее на земле, а из пасти у него торчали два клыка, истекающих ядом?

Сильвен, опешив, некрасиво открыл рот, во все глаза пялясь на склонившегося над свитком мужчину в сером плаще и раздумывал, серьёзно ли тот говорит, или издевается над ним?

Какая новая душа, какие клыки, какое блеяние?! Он просто зашил рваную рану на боку, на ягнёнка овца наступила и острым копытом разодрала нежную кожу, что и сказал он допросчику. Да, кража или похищение имели место — но и только!

— Хм. Так и запишем: в пришивании души признался. Остальное яростно отрицает. Что ж. Будем убеждать. Уведите!

В маленькое помещение протиснулся огромный детина с красной маской на голове, и, практически приподняв Сильвена за плечо, вышел с ним вон. С этого момента палач был единственным живым существом, которое видел Сильвен, не считая, конечно, крыс. Всё его существование сузилось до маленькой стылой камеры, где самым громким звуком были его же крики, когда парнишку заковывали в «Аиста», чтобы стимулировать к повиновению.

И только жертвы, испытавшие на себе весь ужас ношения этого пыточного орудия, понимали, насколько тщательно была продумана позиция пытаемого. Хватало несколько минут, чтобы такое положение тела привело к сильнейшему мышечному спазму в области живота и ануса. Далее спазм подползал к груди, шее, к конечностям, становясь все более мучительным и невыносимым, особенно в месте его начального возникновения. По истечении некоторого времени привязанный к «Аисту» переходил от простого переживания мучений к состоянию полного безумия. Для наилучшего понимания своей вины, Сильвена одновременно пытали калёным железом, оставляя по всему телу выжженные уродливые раны, которые через время в сырых условиях начинали подгнивать.

Его всхлипы разбавляли писк живущих тут крыс, но вскоре для парнишки день и ночь слились воедино, представляя собой единое целое, состоящее из боли и механического голоса, задающего одни и те же вопросы:

— Ты признаёшься в пособничестве дьяволу?

И только один единственный раз Сильвен был отрезвлён заданным вопросом настолько, что сумел внятно и членораздельно ответить на него. Ему сменили палача, он это понял по тому, что тембр голоса стал иным, да ростом новенький казался чуть пониже, хотя и так же широк в плечах. Голос ассоциировался у парня с хитрой рыжей лисицей, которая крала у них цыплят с заднего двора, а палач, наклонившись, вкрадчиво вопросил:

— Так если не ты пособничал дьяволу, может это были твои… родители? А ты просто виновен в похищениях. Это не так страшно. Признайся, и тебя отпустят, ибо дети не несут ответственности за грехи родителей. Признайся, и в колодках окажутся они. Признайся, и ты будешь спокойно спать на мягкой перине, а не вздрагивать от мерзких прикосновений твоих маленьких соседей. Признайся…

Признайся…

Виновны родители…

Не ты…

И извиваясь в лужицах собственной крови, струившейся из новых открытых по всему телу ран, Сильвен не выдержал. Под гнётом правосудия он признался в содеянном.   Мастерству лекаря парень выучился благодаря родному отцу, который к известным народным методам добавлял собственные разработки. И большинство из его подопечных, к великому детскому счастью, выздоравливало, после возвращаясь обратно в город.