Зоопарк

Публичные казни — всегда захватывающее зрелище. Захватывающее с головой, не оставляя возможности ни отвернуться, ни даже опустить взгляд, если не хочешь составить компанию обречённому.

Наказания были всегда разные, в зависимости от тяжести совершённого (или даже мнимого) преступления. Сегодня с самого утра готовился костёр. Пару часов назад к высокому столбу был прикручен преступник: молоденький рыжеволосый парнишка, живший с престарелыми родителями на самой окраине города.

Большая толпа вокруг собралась довольно быстро. Периодически то тут, то там слышались шептания: «Чем провинился мальчишка?», «Он похитил ягнёнка, и многих других животных», «Пособничал дьяволу», «Был пойман с поличным и признался в ещё череде краж».

Сильвен же смотрел на скопление людей с невесомой, едва заметной улыбкой. Его беспокоило лишь одно: «Жаль, малыша спасти не успел…»

***

Действия палача Сильвен сопровождал ужасом в зелёных, как изумруды, глазах. Парнишка был совершенно обнажён и подвешен за руки на дыбе. Свободный конец верёвки был переброшен через кольцо лебёдки.

— Ты признаёшь, что пособничал дьяволу? — по сырому помещению рассыпался безэмоциональный хриплый голос его мучителя, безо всяких пыток проникая под кожу.

Парень покачал головой, отрицая обвинение: сил говорить уже не осталось, ведь он потерял счёт времени и не мог точно сказать, сколько он так провисел.

— Значит, не признаёшь. Зря. Подумай, может, всё-таки, твои действия были обусловлены тем, что ты за них не отвечал? А животные поднимались после того, как в них вдохнул поганую жизнь дьявол? — и палач истово перекрестился, отгоняя от себя темноту.

— Нет! — крикнул Сильвен возмущённо. — Я их лечил! Просто лечил! Нет никакого дьявола!

— Жаль. А святые отцы говорят, что есть. Будем убеждать, — и палач медленно стал вращать колесо лебёдки, натягивая верёвку.

Сначала парень поднимал руки, насколько мог. Но они были связаны сзади, и скоро терпеть стало невозможно. Потом он приподнимался на цыпочки, чтобы компенсировать натяжение верёвки. Затем не помогало уже и это, и жертва полувисела в неудобной позе, вывернув руки.

— А теперь?

Сильвен устало покачал головой. Ещё немного, и он сдастся. И тогда проклятые фанатики победят науку. Ещё чуть-чуть, и его остатки сил утекут вместе с кровью, что сейчас сочится из перетёртых грубой пенькой запястий, и он признается и в том, что совершал, и в том, что не совершал: даже в развале Вавилонской башни.

Палач сильнее крутанул колесо, парня вздёрнуло вверх, и он закричал.

Его крик разнёсся по подземелью, отражаясь от стылых серых стен, но слушать было некому: в зрителях сегодня только крысы да палач. Мучитель и ухом не повёл, он лишь замер на мгновение, нудно вопрошая:

— Ты признаёшься в сговоре с дьяволом? — и, услышав сдавленное «нет», снова дёрнул колесо.

Несмазанная лебёдка застонала, как живая, и резко провернулась. Верёвка не выдержала и лопнула, и тут же раздался гулкий стук — упало подвешенное тело. Парень без звука лежал на грязном каменном полу, в то время как палач кинулся выяснять причину данного конфуза. Повозившись с пыточным устройством, он вытащил перетёртый косок верёвки.

— Мелкие твари! Дождётесь вы у меня, паршивцы, буду трупы еретиков в овраг кидать! А не вам! — и он со злостью швырнул кусок бечёвки в тёмный угол.

Потом палач подошёл к серой груде, которая недавно трепыхалась подвешенной, и пнул сапогом под рёбра:

— Эй! Ты жив там? Не вздумай сдохнуть, а то я получу от святого отца.

В ответ лишь тишина, прерываемая пронзительным писком крыс. То тут, тот там тусклый свет нещадно коптящего факела находил отсвет в красных бусинках-глазах местных постоянных жителей-грызунов.

— Эй! — крикнул мужчина в балахоне чуть громче, а крысы прыснули по углам. — Ты жив? — Он присел на корточки и перевернул упавшую жертву на спину.

Правая рука Сильвена была вывернута под неестественным углом, кожа на щеке содрана и набрякла капельками крови, которые висели крупными бусинами, словно роса на травинке, по всему телу угадывались синяки и кровоподтёки.

— Тьфу, слабак! — достав нож, мучитель примерился и перехватил стягивающую запястья верёвку. — Наслаждайся и цени, что я сегодня добренький.

Металлически лязгая подбитыми каблуками, отзвук которых эхом отражался от серых холодных стен, палач вышел из камеры, скидывая по пути капюшон. С той стороны некоторое время слышалась возня, бряцанье ключей о замок, тихая ругань, и, наконец, всё стихло.

Казалось, жизнь замерла, так что даже не было видно серых гибких теней с голыми хвостами, вечно снующих по углам в поисках еды, или в тишине ночи пробирающихся к измученным и покалеченным телам, чтобы полизать кровь.

Но вот в дальней части камеры раздался осторожный шорох. Если бы палач не унёс факел, то в его мерцающем свете можно было разглядеть любопытный нос, с силой внюхивающийся в застоявшиеся запахи крови, пота, мочи и подгнившего мяса. Но пыточную освещал только свет, попадающий через крохотное окошко под потолком, да и то лишь в солнечный день, когда лучи пробивались сквозь зелень и нагромождение крыш.

В мертвенной тишине раздался стук коготков. Серой молнией метнулись юркие тельца, волоча за собой голые хвосты и чуть поводя ушами-раковинами. И снова всё стихло.

Парнишка лежал на полу в той же самой позе, в которой его оставил палач. Тусклый свет в окошке выхватывал голое плечо с большим кровоподтёком да рыжую прядь волос, пока ещё не потерявшую свой цвет от грязи, пота и крови.

Опять по полу застучали крохотные лапки — как будто рассыпали мелкий речной жемчуг. Крысы, набравшись смелости, перебежали относительно светлый участок камеры и подобрались вплотную к замученной жертве палача. Несколько крупных, в полторы ладони, жирных грызунов тёмно-серого цвета, с умными глазами, слегка отсвечивающими красным, бегали, обнюхивая, по белому телу.

Наконец, они добрались до кровоточащих рук. Взвизгнув, самая смелая крыса ткнулась мокрым носом в зияющие мясом ранки и лизнула ободранную кожу. Раздразнённые солёным запахом крови, животные нетерпеливо толклись у израненных запястий, огрызаясь и кусая друг друга. И вот, потеряв терпение от одуряющего запаха плоти, первая крыса впилась в ещё пока живое тело.

Сильвен плавал в бессознательном мареве; его руки онемели, и он почти не чувствовал боли.

Парень не сможет долго отрицать свою мнимую вину, и в минуты совершенного отчаяния он понимал это. Как понимала и церковь, лелея свой нерушимый авторитет перед ликом народа. План торжественной казни был придуман заранее, оставалось лишь выбить признания из мальчишки, дабы совершаемое послужило уроком для любого, кто решился бы отступить от веры и пойти против Господа.

Однажды поздней ночью у него в сараюшке раздался громкий стук. Парень вздрогнул, но не стал отвлекаться: дверь никогда не запиралась на замок, и кому надо было, тот войдёт без приглашения. Сильвен понимал, что, скорее всего, за ним пришли власти, потому что похищение, пусть и животных, карается отрубанием руки по локоть. Когда-нибудь его должны были поймать, и единственное, на что надеялся юный ветеринар, это на то, что он объяснит причину своих неправомерных действий: похищение беспризорной живности с целью её излечения.

И, зная о том, что наказание уже близко, на пороге, занятия своего не прервал.

И правда, после второго стука дверь, которую толкнула сильная рука, распахнулась, ветер, ворвавшись в полутёмное помещение, чуть не задул единственный источник света, и на пороге, скрипя прогнившими половицами, появились две высоких фигуры в серых плащах.

«Пять минуточек ещё!» — взмолился про себя парень, доставая из чаши с крепким вином тонкую нить и вдевая её в изогнутую иглу собственного производства: он долго мучился, пока сумел выгнуть, не сломав, иголку. Не обращая внимания на то, что за спиной стоят двое посторонних, мальчишка начал шить, стягивая края страшной раны, у новорождённого ягнёнка — овца-мамаша с перепугу пропорола копытом. Стежок — узелок; стежок — узелок; ловкие тонкие пальцы так и порхают над одурманенным тельцем пятнистого ягнёнка, и вскоре красное мясо спряталось, ушитое мелким белым шовчиком. Страшной раны, как и не бывало, а Сильвен устало опустился на колченогий стул, который кренился на одну сторону, и нужно было самому наклоняться в противоположную, чтобы компенсировать равновесие.