Страница 17 из 87
Красноармейцы из хозкоманды до зеркального глянца натирали воском паркет в штабных кабинетах и коридорах, на зеленой дорожке, покрывавшей лестницу, каждые два дня менялись белые чехлы, закрепленные надраенными медными прутьями.
Производила впечатление штабная солидность и чистота, строгость распорядка, перекрещенный ремнями дежурный при шашке у центральных дверей.
Листая в библиотеке подшивку «Красноармейской правды», он наткнулся на стихотворение «Штаб».
По лестницам и коридорам
Движенья шаркающих ног.
Кое–где позвякивают шпоры,
В отрывистых переговорах
Дежурный неизменно строг…
Библиотекарь объяснил: автор — начинающий поэт Александр Твардовский, похоже, талантлив.
Сверчевского, однако, больше заинтересовала заметка о посещении Буденным и-ского кавалерийского полка. «Товарищ Буденный сказал: «Конница имеет свои хорошие заслуги в годы гражданской войны с белогвардейщиной и в будущем по зову советского правительства будет главной силой в защите октябрьских завоеваний»».
Велики заслуги конницы в гражданской войне. Но — главная сила будущей войны?..
Перед направлением в Смоленск Сверчевского вызвали в штаб РККА. Лекции читали Тухачевский, Триандафиллов, профессора военной академии. Смысл их сводился к одному: грядущая война — война моторов. Индустриализация даст армии автомобили, танки, аэропланы. Из этого исходить в обучении войск, в разработке оперативных планов.
Хорошо, Тухачевский, Триандафиллов. Сам–то ты, Карл Сверчевский, заядлый конник, только что расставшийся с кавалерийским полком в Старо–Констаптииове, как думаешь?
Кто–то неслышно вошел в библиотеку, шепотом попросил книги.
Каково твое собственное мнение?
Я убежден: кавалерия сохранит свою силу, но решат моторизация армии, новые виды вооружения…
Тяготясь одиночеством, у себя дома, в небольшой комнатенке, Сверчевский завел белых мышей, приручил. Беспокоился: кто позаботится о мышах, если его пошлют на летние маневры?
Но приехала Нюра с дочерьми, и холостяцкая комната огласилась девчоночьим смехом…
В Белорусском воеппом округе Сверчевский в роли посредника впервые участвовал в больших маневрах: две кавалерийские дивизии, три стрелковые, 33‑я территориальная, корпусная артиллерия, авиация, связь, из–под Москвы прибыла танковая часть. Под руководством командующего округом А. И. Егорова проигрывалась «глубокая операция».
В местах, памятных Сверчевскому по 1920 году (мозырские заболоченные леса), развертывались сражения, предвосхищающие будущие. Сейчас он не чувствовал себя новичком — позади гражданская война, академия, штаб кавполка, военно–штабные игры под началом Якира — и взирал на происходящее острокритическим глазом посредника.
Да, части неповоротливы в наступлении, техника новая, а форсируются водные преграды, как в двадцатом, на чем бог пошлет. Укрепления атакуют вяло, успех в оперативной глубине не развивается.
И уж вовсе очевидно: территориальные формирования, милиционная система [11] отжили свой век. 33‑ю дивизию при пробной мобилизации довели до штатов военного времени. А проку?
Хорошо еще, что все эго заблаговременно вылезло наружу, будет устраняться. Не только он составил подробную докладную. Московские представители в том же духе выступали при разборе.
После учений Сверчевский вернулся в Смоленск бодрым, возбужденным. Чего только не накаркали врачи в Москве, Гурзуфе, Старо–Константинове. Нате же, спал на сырой земле, завернувшись в шинель, жил в шалаше — и хоть бы хны! Не слишком ли он вообще прислушивается к своему драгоценному здоровью? Что он, старик?
Стоит заглянуть в машинное бюро — девчата бросаются к нему:
— Карл Карлович, будем уошкой щи хлебать?
— Были бы щи, уошка найдется.
И — букетик каждой, цветок к цветку, васильки и ромашки.
Когда одна из машинисток выходила замуж, Сверчевский разыскал оранжерею, заказал букет.
На свадьбе отплясывал — пол ходуном ходил. Черт подери, он разменял четвертый десяток, не шестой…
После летних маневров Сверчевского вызвал новый начальник штаба округа Алексей Макарович Перемытов. Без предисловий протянул листок.
— Нужные вам строки подчеркнуты. Выводы Реввоенсовета. Красным карандашом подчеркнуто: разведывательная служба в округе страдает крупными недостатками. Хочу надеяться, — Перемытов подвинулся с креслом к столу, — хочу верить: в следующий раз не дадим повода для столь убийственной констатации.
Начштаба обрадовался, что Сверчевский владеет не только польским, но и французским.
— Слабо? Прошу подналечь.
Держался Перемытов корректно, приказных формулировок избегал, не торопил с ответами. Наоборот, ему нравилось, когда собеседник не спешит и не лезет с неуместными расспросами.
Сам он в царской армии имел капитанский чин, на исходе гражданской возглавлял штаб Западного фронта.
Неказистый видом, щуплый, в очках с тонкой проволочной оправой, он не походил на армейского командира, прошедшего огонь и воду. Разве что отдающая металлом твердость в тихом голосе, неуступчивая властность спокойного взгляда.
В смоленском штабе негромкое слово Перемытова было непререкаемым. На устный доклад прибывшему из командировки отводилось пять — семь минут, на докладную записку — страничка, от силы полторы; и каждая запятая, где положено. Он следил, чтобы отделы заканчивали работу ровно в пять вечера. Сам же засиживался долго, жил без семьи, замкнуто.
Последними гасли окна в кабинете начальника штаба округа.
Наконец Сверчевский получил свой стол в комнате на третьем этаже. Кроме него — двое, представились не без служебного ледка: Юдинцев, Адамович.
Ледок вскоре растаял, отношения установились приятельские. Высокий, элегантный Адамович с седыми волосами, разделенными на пробор, вечерами наведывался к Сверчевскому, доставал карты, звали партнеров, чертили пульку.
Но в штабном кабинете разговаривать было не заведено. У каждого — свой стол, свой, заменяющий сейф, железный ящик, куда в пять часов клалась запечатанная папка. У Сверчевского еще и своя карта на стене за им же самим сшитой шторкой.
Общим для троих был старый эриксоновский телефон — деревянный светло–коричневый ящик (надо позвонить — покрути ручку). Телефон напоминал о себе не часто. Обычно звонил Перемытов.
— Товарищ Сверчевский? Не смогли бы зайти через тридцать минут? Благодарю.
В кабинете у Перемытова мебель черного дерева, двухтумбовый стол с зеленым, траченным молью сукном. Стул с высокой спинкой и львами на подлокотниках, кресла, обтянутые черной кожей. За стеклом книжного шкафа Брокгауз и Ефрон, темно–зеленые корешки сытинской Военной энциклопедии, комплекты военных журналов. На стене — зашторенная, побольше той, что у Сверчевского, карта.
— Эти книги, надеюсь, вам известны, — Перемытов достал «Поход за Вислу» Тухачевского, «На Висле» Шапошникова. — А эту, коль не знакома, рекомендую.
Он положил перед Сверчевским «1920 год» Пилсудского.
Каждое утро Карла ждали на служебном столе кипы польских и французских газет, журналов. Он тонул в бумажном потоке изданий разных партий, направлений, набранных разными шрифтами, ошеломлявших сногсшибательными аншлагами. Постепенно научился отделять полезную информацию от сенсационной шелухи, увидел, каким газетам и насколько допустимо верить, кто из журналистов пользуется фактами, кто высасывает из пальца, кто анализирует явления, кто обрабатывает их в угоду редактору или публике.
Перемытов настаивал на точных данных и характеристиках.
— Нашему неведению оправдания нет. В двадцать шестом году, когда Пилсудский учинил заговор против Витоса, нашлись умники: революция… Стыдоба, да и только… Не знать, что творится под боком. За кордоном петух кукарекает — ему наш отвечает… Нам существенны также различные варианты военно–политической коалиции, в которую могут втянуть Польшу… Ваша работа предполагает дотошность и игру ума, воображения. Но избави боже от фантастических домыслов…