Страница 18 из 111
Выжидательно посмотрел на Ростислава:
— Чо тебе на собаку тратиться. Давай кого... посерьезней. Во — у Наташки пацаненок при смерти. От него уже врачи отказались. Мол, неоперабельный... Они отказались, а мы — тут! Так дескать, и так. Приходим — ба-а-ац! Наташкины родичи на радостях нам — тысяч пять. У самой-то Наташки денег не очень, а у родичей есть.
Толкнул плечом заскучавшего собеседника:
— Ты чо! Не веришь? Думаешь, не раскошелятся? Ну уж не-е-ет! Дадут да еще спасибо скажут.
Погрустнел от внезапно произнесенной мысли:
— Да мне деньги... бара-бир! Плевал я на них с высокой ели.
Валерик смутился, не видя поддержки. Запутался окончательно.
— Не хочешь как хочешь. Тебе же они... На поправку. Ну и мне... не помешало бы... кучей. Эх! При деньгах — и бабы наши и никакой амортизации. Отметил бы случай... Указ нам не в указ!
Рассвирепел, заметив иронию в глазах у Ростислава;
— Мы ж не воровать собираемся! Нам за это дело памятник полагается. Подумаешь... деньги! Что мы хуже других?
Убежденно подвел черту:
— Все начальство прет в четыре руки, А пролетарии завсегда на фу-фу пролетают.
— Так уж все начальство ворует, — усомнился Ростислав.
— Все! — отрубил увалень. Не было уже в нем простецкой живости. Напротив, четко обозначались скулы да зрачки полыхнули разинским огнем.
— Я бы этих, которые при шляпах!
— Ну-ну, ты сам шляпу носишь, — попробовал урезонить приятеля Ростислав. — Сам рассказывал, что красуешься на Доске почета.
— Моя шляпа наследственная. Не в ней дело. И физию мою вывешали потому, что не хмырь какой-нибудь. На мой счет много кой-чего причитается. И не прогуливаю, и вкалываю, дай бог каждому, а ни дачи, ни машины. Зато возьми зава... в «Заготзерно»... Крадет подлюга, словно багдадский вор. Не-е-ет! Если я пролетарий, ты мне дай!
— Разошелся! — Ростислава взяла досада. Он, видишь ли, пролетарий. Знаешь, что воруют и молчишь? Держишь фигуру в кармане.
— Ага, держу. Я оттого и в почете, пока молчу, не возникаю. Заикнись я хоть разок...
— Трусишь!
— Я не трус, но не дурак. Где-то я читал, что лучше быть живой собакой; чем дохлым львом.
Валерик округлил глаза. Забегал по комнате. Потом присел на кровать, ехидно поглядывая на хозяина. Начал настырно:
— А ты... смелый? Я бы на твоем месте... Я бы столько жизней спас!
Нет не прост, совсем не прост Змеегорычев внук. Попал в самую точку.
Ростислав даже самому себе не желал признаваться в собственной слабости. А между тем им все больше и больше овладевал безотчетный страх. Скорее подсознанием чем рассудком он предчувствовал, что необыкновенное состояние, благодаря которому им совершается очередное чудо, вызывает необратимые изменения в его организме. Присущий живому инстинкт подавал сигнал опасности. Чего-нибудь стоило и предостережение Хатый.
По здравому размышлению, он не был прирожденным трусом или эгоистом. Но не имел привычки бросаться очертя голову в пустоту, в неизвестность, туда, где отсутствовали привычные ориентиры.
Сейчас он слушал, но не слыхал приятеля. Их тени размазывались на стене: пляшущая тень не умолкавшего ни на минуту Валерика и неподвижная его. Тени явственно менялись в размерах. Тень Пархомцева съеживалась, расслаивалась, постепенно тощала, поедаемая соседкой, которая густела. Росла. Поднималась к потолку. Пока не накрыла собой большую часть стены. Гигантская, она конвульсивно дергалась, старалась вырваться за пределы комнаты. Подмятые ею предметы исчезали из поля зрения и рассеивались, словно призраки, а тень — колосс сделалась единственно материальным в этом фантомном мире...
Вдруг резануло ухо. Ростислав сморгнул набежавшие слезы прислушался — Валерик порол несусветную чушь.
— ... Ты — пришелец!
— Ну тебя к лешему, — рассердился хозяин дома. — Лечиться тебе надо; совсем очумел. Плетешь черт-те знает что. Сам ты пришелец с фермы! Люмпен от алхимии!
— Нет... ты погоди. Если ты — не пришелец, тогда пришельцы — твои родители, а не то — дед с бабкой. Не может быть таких способностей у нормального человека.
Ошалел Валерик. Выпялился на Ростислава, аж побелел, смех, и грех...
«...Зло во имя добра!
Кто придумал нелепость такую?»
За кустами у реки имелось свободное пространство, недоступное для постороннего глаза. От поселка укромное место закрывалось порыжевшей от зноя сопкой. От края сапки до полосы кустов оставалось метров двести сравнительно ровной земли, засоренной короткой, жесткой травой. Так что для тех, кто искал уединения на берегу, в случае тревоги всегда имелась возможность уйти незамеченным, прячась за стеной из тальника.
В тихий полдень людское присутствие в зарослях выдавали только приглушенные обрывки фраз.
— ... надо проверить...
— ... Теперь ясно, что нож совершенно ни причем. — Второй голос строжился. — Признавайтесь, что со слежкой вы наглупили. Так не упорствуйте в своей глупости, если человек дурак, то это надолго.
Первый голос больше оправдывался:
— Я делал так, как вы сказали. Он мог меня узнать...
— Перестаньте кричать. Хотите, чтобы нас услышали?
Плохо различимая за ветками фигура поднялась во весь рост.
— ... незачем много знать.
— А потом? — надтреснутый голос дрожал.
— Ничего не попишешь... Насколько мы сумели разобраться, он обречен и без нас. В любом случае. Но не думайте... Я не вурдалак и по воскресным дням не ем младенцев. Мне его тоже по-своему жалко. Вольно или невольно он стал целью всей моей жизни, и я почти сроднился с ним. Первый голос грустно подвел итоги: — Это оттого, что у вас не было детей. Правда, случается, когда и родные дети приносят одни горести.
— Бросьте! Что за мерихлюндии? — строгий ободрил.
— Завтра… — он перешел на шепот. — Он должен понять, что деваться ему некуда. Что у него нет и быть не может другого выхода...
Молчание собеседника строгий голос принял за согласие. И вскоре на прогалине остался лишь один человек. Держа прямо спину, он долго сидел, положив руки на колени. Человек вспоминал. Он оживлял в памяти то, о чем не стал бы откровенничать ни с кем, даже с собственной тенью...
Тогда, в Киевском ЧК, он не случайно выбрал Посельского. Уже в то время он предполагал, что ему понадобится свой человек в местах, откуда был родом спесивый прапорщик. Что-что, а в людях обладатель строгого голоса разбирался и ошибался редко. Прапорщик судя по всему считал себя человеком чести, а такой не позволит забыть про оказанную услугу. Если только сохранение жизни и свободы можно назвать услугой.
Приходилось спешить. Противник захватил мост и растекался по улицам правобережья. В этой бестолковой войне даже ответственные дела выполнялись наспех, в самую последнюю минуту. У него не оставалось времени, чтобы подготовить для прапорщика солидные документы; пришлось взять то, что было под рукой...
В просторном, превращенном в камеру подвале, пленных почти не оставалось. Две вечерние партии основательно разгрузили помещение. Среди оставшихся выделялся артиллерийский капитан, который вопил не переставая. За день он охрип, но продолжал кричать. Его белые глаза невидяще остановились на вошедшем. Капитан считал себя расстрелянным. Ему было непереносимо оставаться среди живых, и он вопил, умоляя его похоронить. Безумец опасался прихода жены. Ей надлежало навестить уже прибранную, с холмиком, обложенным дерном, могилу мужа. Она не должна была видеть его вздувшийся беспризорный труп, способный вызвать отвращение. Такого она не перенесет. И, капитан торопил с погребением.
Артиллерист знал, как выглядят брошенные мертвяки в военной форме. Он это не раз видел, и, будучи покойником, требовал могилы. То есть — того, что в страшную пору достается далеко не всем: Счастливец! Лишившись разума, он не успел узнать про жену, расстрелянную неделей раньше.
... Враг обладал большим числом сочувствующих. Приходилось лишать его поддержки. А опорой врагу являлось множество людей: недобитые аристократы, матерые спекулянты, поповский сброд и черноризники, злопыхатели из обывательской среды, студенты, доценты, профессора, бывшие офицеры — в первую очередь...