Страница 108 из 111
Горюя, Мирза был все-таки краток: «Лапин зря вперед шел. Зачем спешил? Богданыча очередь полагалась... Чужой смертью Лапин взял». Бригадир на это кивнул согласно, Следом за ним бригада согласилась, что грешно забегать вперед очереди. А потом бригадир достал бутылку спирта, дабы мужики могли помянуть погибшего.
А на улице шел первый дождь пополам с мокрым снегом. Снежная грязь лепила на узкое стекло единственного окна и там таяла. Стекая на сруб мутными каплями. Сквозь мутное стекло виднелась земля, усыпанная серо-белыми пятнами, точно не вылинявшая до конца зимняя шкурка длинноухого. Где-то далеко дождь и снег ложились на свежую могильную насыпь. Насыпь раскисала, некрасиво расплывалась по сторонам жестяной пирамидки, на вершине которой кособочился небольшой, с ладонь, также жестяной крест.
Свою порцию спирта Ростислав разбавил сырой водой. Содержимое стакана замутилось. Стало похожим на мокрое оконное стекло. Он понюхал образовавшуюся смесь, раздумал пить.
Его долю выпил Мирза.
Сглотнув спирт, татарин прикрыл глаза. Сожалеючи просипел обожженным горлом, адресуясь в пространство за окном: «Хороший спирт. Зачем добро водой портил? Не делай так больше, студент...»
Срок, отпущенный судьбой Богданову, истек через месяц. К тому времени Ростислав ушел из бригады.
О случившемся студенту поведал Мирза:
— Ночью изба загорелся. Меня Рыжий будил... Меня Рыжий тащил... Мы наружу вылезли... А бригадир сгорел.
Рассказчик по-детски всхлипнул:
— Снова прокурор приезжал. Меня допрашивал... Семиреков допрашивал... Всех допрашивал. Я «человек человеку» хвалил. Семиреков хвалил... Потом прокурор хвалил. А бригадир сгорел.
Он вытер глаза.
— Говорят, врач Богданыча резал. Что резал? Если уголь один... Задохнулся бригадир, потому сгорел? Почему другой не задохнулся? Богданыч крепче всех был...
И без всякого перехода:
— Пфуй. Пойдем студент ко мне, махам будем кушать, водку пить, балашек смотреть...
Татарин ушел.
Пархомцев долго глядел вслед. Красная сорочка Мирзы, заправленная в широкие штаны, штанины которых, в свою очередь, заправлены в белые шерстяные носки, мелькнула раз-другой у перекрестка, проглянула на углу квартала и исчезла навсегда.
Но была еще одна «встреча». Несостоявшаяся.
... Телефон стоял в кабинете директрисы.
Когда раздался звонок и к телефону попросили Пархомцева. застарело-молодящаяся директор бросила трубку. Ей не понравился новый учитель. С одной стороны — он был мужчиной. Она любила иметь в коллективе мужчин, и не просто «брюконосителей», но молодых цивилизованных людей. Наличие в учительской представителей сильного пола ее вдохновляло. Здесь Пархомцев пришелся ко двору. Однако, с другой стороны: присланный для пополнения математик сразу показал себя «сухарем». Он мало улыбался. Избегал пикантных шалостей, так скрашивающих казенно-педагогическую жизнь. У него не возникло желания, обменивая классные журналы, с высоты своего роста метнуть взгляд за вырез кофточки хорошенькой учительницы. Прочитала бы наедине, а в голосе ее звучала бы материнская забота и ни грамма осуждения.
Пархомцев директрису презирал. Претили ее фамильярный тон и вульгарный язык. К его презрению добавлялась доля брезгливой жалости, когда он слушал рассказы о «боевом прошлом» руководительницы. В своих устных мемуарах она заходила слишком далеко. Так, впервые он содрогнулся, слушая, как немцы сдавались в плен из желания увидеть ту, слухи о красоте которой просачивались через фронт. Разумеется, этой боевой красавицей была директриса...
Стальная выдержка математика подвергалась большим испытаниям. Наконец — пришел момент, и он сорвался. Забывшись в приступе деланного дружелюбия, директриса окликнула его: «Ростислав, заср...ц». «Какой я вам заср...ц!»— взорвался учитель. Начальство незамедлительно сделало озабоченное лицо: «Ну если тебе не нравится по-простому, я буду обращаться к вам(!) только официально».
... Больше в тот день Пархомцеву не звонили. Уже вечером соседка передала ему записку.
С первого слова можно было догадаться об авторе записки. Мирза писал, что хотел бы встретиться с Ростиславом. Далее неразборчиво говорилось про арест Рыжего, якобы умышленно поджегшего зимовье и предварившего поджог убийством бригадира.
В конце записки татарин излагал явную чушь: мол, Рыжий убил Богданыча потому, что кто-то подговорил его на убийство, заплатив Рыжему большие деньги, Мирза явно перебрал араки, когда черкал записку. Но как бы то ни было Ростислав обрадовался гостю. И ожидал его с нетерпением, ибо Мирза обещал зайти снова.
Стемнело, а гость не появлялся. Прошла ночь. Потом рассвело. Минул новый день. Мирза как в воду канул.
Пресса полнилась слухами о партийном кладе. О спрятанных до лучших времен сокровищах. По пути на родину Пархомцев внимательно просматривал газеты, которые, пестрили сообщениями сенсационного характера. Много писали про таинственные бункера, заполненные контейнерами с драгоценными металлами, золотыми и платиновыми слитками. Заголовки резали глаза: «Ранее изъятые средства партии — надводная часть айсберга!». «Сокровища партийной Голконды», «Уходя, они хлопнули! дверью Гохрана», «Приемы НСДАП не умерли»…
Сенсация казалась затяжной. Газетчики воспрянули духом, тиражи газет удвоились. Ряд изданий по такому случаю незамедлительно ушел в подполье и оттуда забрасывал грязью всех! — от бывших сановников до уборщицы.
Предположения прессы вызывали у обывателя коматозное состояние. Участились случаи самоубийств. Зато партийные лидеры корпоративно отмалчивались, и в петлю не лезли. Коротко взлаял, тут же замолчав, орган компартии. Что-то осуждающе-угрожающее в адрес продажной власти изрекла руками малоформатная газета Демократической партии России. Анархисты всех уклонов не сказали ничего — они были заняты розысками сокровищ.
Скандальное чтиво развлекало чудотворца до тех пор, пока в одной из бульварных газет он не встретил упоминание о... самом себе.
В небольшой колонке фамилия Ростислава туго увязывалась с именем его бывшей жены и ее второго мужа. Прочие затронутые ушлым автором личности приводились вскользь. В коротком тексте Пархомцев дважды именовался «одним из партийных эмиссаров», вернувшимся из-за рубежа для ревизии спрятанных сокровищ. Светлана и Павлик именовались его правой рукой. Абзац с «правой рукой» он перечитал дважды. Походило на то, что в названном месте воображение автора статьи достигало потолка образности. Впору было воскликнуть: — Если не можешь писать — не пиши, а если все-таки можешь — не пиши все равно!»
В общем, аукнулись Ростиславу камушки, найденные им металлическом подземелье.
Кончалась статейка соблазнительным предположением чудотворцу: явиться с повинной. Еще более соблазнительным выглядела приписка о том, что всякий, могущий сообщить что-либо о теперешнем местонахождении Пархомцева, получит солидное вознаграждение. Таким образом, перед чудотворцем встал двойной соблазн: он мог явиться с повинной, а заодно потребовать «солидное вознаграждение за сообщение о самом себе.
Ростислав преодолел искушение. Сделался крайне осторожным. Предпринятые им меры должны были огорчить автора статьи господина Наймушина, знай о том последний.
Вскоре за бульварной прессой на чудотворца обрушилась официальная власть. Многостраничный, объемом схожий с еженедельником «Совет» инкриминировал новоявленному «партийному эмиссару» целый ряд мелких и крупных злодеяний. Из крупных наиболее зловещими выглядели обвинения: в многолетнем подрыве финансового и экономического могущества государства, в корыстном предательстве народных интересов, в нарушении государственной монополии на торговые операции драгоценными камнями и металлами. Мелкие злодеяния Пархомцева приводились бегло. Среди «мелочи» числилось убийство не то шести, не то шестидесяти человек. Целый «подвал» отводился способам, посредством коих чудотворец лишал жизни невинных людей, женщин и господ обоего пола. Описываемые способы впечатляли не меньше размеров контролируемых им сокровищ. Легендарному Джеку-Потрошителю полагалось краснеть перед Ростиславом. Но краснел и непривычно сквернословил Ростислав. Отныне на него объявлялась массовая облава.