Долгота дней

Вся баня, таким образом, состояла из трех человек. С работниками котельной они находились в хороших отношениях, но доверительных не получалось. Кто скажет, кому можно доверять в такое время? С кем поделишься сокровенным на оккупированных территориях?

Каждое рабочее утро в «Пятом Риме» начиналось с нескладного, но воодушевленного исполнения украинского гимна. Директор, бухгалтер и массажист становились на втором этаже перед окнами, обращенными на северо-запад, и пели о том, что украинские сила и слава пока еще не умерли, хотя, честно говоря, в Z от этих слов моментально наворачивались слезы даже на глаза Гредиса. Он их украдкой утирал и потом каждый раз сильно корил себя за слабость. О данном performance профессор не рассказывал даже собственной пророссийски настроенной жене.

— И на хрена мы это делаем? — спрашивал Николай всякий раз, когда сотрудники бани заканчивали петь, а Слава Кисева, тоже вытиравшая уголком беленького платочка крохотные слезки, прихрамывая, спускалась в свою будочку на первом этаже с прозрачным окошком, металлической кассой и громадным сейфом.

— Это, Коля, чтобы ты знал, гражданское сопротивление, — отвечал Сократ. — Считай, что данная незамысловатая баллада, когда мы ее исполняем в нашей бане, становится настоящим оружием. Страшным, Коля, оружием. Если хочешь знать, мы вносим губительный, непоправимый астральный разлад в работу механизмов российского инферно!

— Да ладно?! — недоверчиво говорил Вересаев, в прошлом инженер-химик, а ныне специалист по массажу человеческих тел.

— Точно тебе говорю! — кивал Сократ. — Мы же не просто гимн воспроизводим, то бишь жанр религиозной лирики, хвалебную песнь, славословие, объединяемое тождеством восхваляемого объекта, но утверждаем тот факт, что не утратили, Коля, ни воли, ни славы, ни чести, ни совести. Понимаешь?

— Ну, приблизительно, — кивал тот.

— Украина для нас с тобой, находящихся в Z, — это не столько страна, бедная молодая держава, которую рвут на куски как российские, так и местные шакалы. Украина — это вообще не территория! Именно потому, Коля, ее никогда не одолеют орды алкоголиков, национал-идиотов, танкистов-бурятов и духовных вырожденцев. Украина, в сущности, отечество наше небесное. Почти то же самое, что жизнь после смерти! Улавливаешь, о чем я?

— Что-то затруднительно! — признался Николай.

— Как это объяснить… — Гредис садился на лавку и закуривал, наблюдая, как, повинуясь сквознякам, поднимаются вверх струи дыма. — Вот, скажем, Коля, ты задумывался над тем, куда попадешь после остановки своего волосатого сердца? Она ведь, эта минутка, не за горой!

— Так че об этом думать? На все воля Господа. Ты, профессор, что-то сильно вверх забираешь! — морщился Вересаев. — Попроще можно?!

— А попроще, Коля, никакого Рая, кроме страны своего сердца, у человека нет. И никакой другой Ад ему тоже не грозит. Понимай так, что своими руками строишь пятизвездочные апартаменты на все времена. С видом на пуп Вселенной. Можешь еще при этой жизни заслужить Украину вечную и прекрасную, а можешь — вечный пророссийский Z.

— Вечный Z? — хохотнул Вересаев. — Вроде как пожизненный эцих[1] с гвоздями?

— Чего? — нахмурился Гредис.

— Ну, смерть после смерти?!

— Вот-вот, что-то такое! — оживился Сократ. — Да и жизнь настоящая тоже только после нее. Вряд ли мы, коллега, сподобимся увидеть небесную Украину раньше. Однако исполняемая баллада как бы утверждает ее бытие здесь и сейчас, выдергивая тем самым онтологическую табуретку из-под ног наших оппонентов.

— Подход спорный, но мне нравится! — после раздумья соглашался Николай, чтобы на следующее утро задать те же самые вопросы.

* * *

Январское утро, когда Каролина ушла встречать гумконвой, выдалось на диво спокойным. Баня не работала несколько дней по причине отсутствия воды. Сократ к этому времени уже знал, что «Пятый Рим» не зависит от «Горводоканала». Однако если бы баня сейчас заработала, пожалуй, их всех, сотрудников «Пятого Рима», запытали бы до смерти в подвалах контрразведки. Откуда бы, спросили вежливые русофилы, у вас в трубах вода, когда ее нет нигде? Откуда пар, если котельная стоит? И что бы Сократ им ответил? К Гредису у соответствующих органов и без того накопилось множество вопросов. А потому, надеясь на лучшее, профессор не торопясь перечитывал Вергилия и пил обжигающий кофе — единственный продукт, запасы которого в доме не иссякали.

Лиза, всю ночь рисовавшая свои кляксы, спала. Кошка Герда, сидя у окна, изучала выстуженный мир за окном. Отвлекшись на секунду от текста, чтобы ее погладить, профессор внезапно понял, что они с кошкой голодны. На скорую руку собирая завтрак, тихо напевал:

— Вот цветет картошка, зеленеет лук. По полю шагает колорадский жук. Он еще не знает ничего о том, что его поймает львовский агроном.

В дверь позвонили. Он открыл. На пороге, дрожа, постанывая и тихо подвывая, стоял Вересаев. К груди прижимал бутылку водки, но толком сказать ничего не мог.

— Что с тобой, Коленька?

Вересаев всхлипнул и припал трясущейся головой к груди Сократа. Словно циклоп решил поплакать за свою тяжелую жизнь на груди Одиссея. Массажист, не глядя на нервы, был раза в два крупнее профессора.

— Плохо дело! — поставил диагноз Гредис и втянул Колю в квартиру. — Ты живой?

— Не знаю, Иваныч! Ничего не знаю!

— Зачем же употреблять в таких количествах, Николай Николаевич?! Ты же обязанности скоро не сможешь исправлять! Сил не останется! — профессор покачал головой.

— Я — химик! — твердо произнес Вересаев, протягивая профессору бутылку. — А химик должен пить!

— Хорошо! — кивнул Гредис. — Но только по соточке! Имей в виду, в любую минуту может нагрянуть моя благоверная. И вот тогда нам с тобой несдобровать.

Усадив Вересаева на стул, профессор поставил на стол рюмки, вскрыл бутылку и, раскладывая глазунью на тарелки, машинально допел: — В баночку посадит, лапки оторвет. Голову отрубит, и жучок умрет. Будут плакать детки и его жена. Без отца останется целая семья.

Коля сделал круглые глаза и неожиданно твердым голосом спросил:

— Как ты можешь? После всего этого! Как ты можешь так шутить?!

— Как же именно?! — удивился профессор.

— Про жуков! — сказал Николай и заплакал. — Это ужас, Сократ Иванович! Гребаный кошмар! Их всех порезали, побили! Жуки! Боже мой! Никогда-никогда, никогда не думал, что доживу до такого! Апокалипсис, в натуре! Им бы, в сущности, питаться картошкой. Но как же, как же так можно?! О, млять, что за ужас! Наливай, профессор, ибо хрень творится в мире, и нам, по ходу, ее не пережить!

— Обожди, кто кого порезал? — нахмурился Сократ, дунул в рюмки, разлил водку. — Кому питаться, какой картошкой? Ты о чем, милейший?

— На базаре! — твердо произнес Коля, взял рюмку, выплеснул ее содержимое себе в глотку и поставил ее снова у тарелки профессора. — Наливай!

— Э, нет, уважаемый! — покачал головой профессор. — Съешь яйцо, а затем расскажи, что случилось! — он наклонил голову и пристально вгляделся в глаза Коли. — Или вообще ничего не случилось, — Гредис проницательно сверкнул стеклами очков, — а все дело единственно в синдроме абстиненции — и только в нем одном?

Николай Николаевич сделал страшные глаза, необыкновенным усилием воли поднялся со стула, подошел к маленькому пузатому телевизору, стоящему у микроволновки, и включил его. В кадре замелькали части изуродованных человеческих тел. Диктор, между тем, говорил:

— …В момент, когда началась раздача гуманитарной помощи, прозвучали страшные взрывы, унесшие жизни ни в чем не повинных людей. Двадцать человек убито, двенадцать ранено. Таков общий итог минометного обстрела, произведенного войсками ВСУ…

В этот момент в кадр попали части туловища и голова лежащей на земле Каролины. Гредис больше ничего не слышал. Хотя камера считанные секунды скользила по мертвому лицу и разрозненным частям тела его жены, он преотличным образом успел разглядеть все самое существенное. Профессор имел фотографическую память. И знал, что до конца жизни не сможет забыть ни это лицо, ни эти глаза, ни человеческие внутренности на мокром от крови снегу.