Страница 30 из 64
«Нужен пайщик, располагающий десятью тысячами песет. Дается надежная гарантия минимального месячного дохода в размере одной тысячи песет».
Смена владельцев — другой цели теперь у предприятия не было.
Насколько мне известно, ловушка все еще действует.
Мария Аурелия Капмань
Августовское утро
Посвящается Агусти Понсу
Неужели это было самое обыкновенное утро? А может, ровный свет пробуждающегося дня, четкие тени деревьев, пение птиц на рассвете казались не такими, как всегда, предвещали недоброе?
Он столько раз заново переживал события этого утра, стараясь ничего не забыть, стараясь понять, где же все-таки таилось предзнаменование. Утро, полное яркого августовского света, а потом этот страшный день и вечер… Опять и опять он припоминал все с самого начала, отыскивая в том, что видел тогда вокруг, в мелочах, навсегда врезавшихся в память, в собственных мыслях, поступках, ошибках причину этого несчастья. Но все было напрасно.
Августовское утро, залитое густым желтым светом. Тихо, воздух недвижим, листья деревьев едва-едва шевелятся, так что тени — четкие и яркие, а сами деревья кажутся ненастоящими, словно вылепленными из цветного гипса.
Двери и окна домов закрыты тростниковыми шторами от солнца; собаки лениво, как полудохлые, лают на редких прохожих; две женщины у источника наполняют кувшины водой. На площади привязана пустая телега. Мулы расхаживают по двору, отгоняя хвостом назойливых мух, время от времени вытягивая шеи, как будто собираются зевнуть или что-то упорно ищут, и тогда их колокольчики позванивают.
Который же был час? Одиннадцать? Часы на церкви уже пробили, но он не сосчитал количество ударов, потому что именно в эту минуту выходил из дома. Поток утреннего света обрушился на него, ослепил. Он ощутил горячее дыхание земли и медленно, без всякой цели, ни о чем не думая — да, все было именно так, — побрел вниз по улице, полностью погрузившись в прозрачную яркость солнечного утра. Ноги, обутые в старые эспарденьи, поднимали тучу пыли. Мальчик шел не торопясь, глядя на дорогу, на дырявые эспарденьи. Может, уже в тот момент, сам того не подозревая, он задумал недоброе? Задумал? Вряд ли. В незамутненном сознании двенадцатилетнего подростка мысли сливались в один сумбурный поток, а всеми поступками управлял не рассудок, а какая-то неведомая сила, такая же естественная, как свет, тепло, как бурная река. Он не знал еще, что в мире существуют боль, раскаяние, угрызения совести, не знал, что такое голос долга. Он был из тех мальчишек, которых не дозовешься, чтобы заставить делать уроки, мать долго кричала ему: «Жаумееееее!», прежде чем тот отвечал наконец: «Иду!» — из тех, кого младшие уже побаиваются, чувствуя силу. Он мог сказать: «Я так хочу», и все покорно подчинялись — ведь это Жауме Мут. Если он слышал: «У тебя не выйдет…», то сразу же отвечал: «Я это сделаю, давай, я смогу. Это у тебя не выйдет. У меня все выйдет». В этом твердом «я», в движениях рук и всего тела сквозила та сила, которой был наделен Жауме. А может, наоборот, сама эта сила полностью владела им, подчиняла себе?
«Ну и вырос же твой сын, Мария! Неужели ему всего двенадцать?»
Жауме продолжал идти вниз по улице, руки в карманах, ноги увязали в пыли. Мальчик был внешне спокоен и в то же время напряжен, готов в любую минуту броситься вправо или влево на какого-нибудь кота или собаку, а может, змею или дракона, смотря что подвернется.
Как хотелось теперь вспомнить, о чем он думал тогда. Что видели его глаза. Что было на пустынной улице, заполненной только солнечным светом. Нет, невозможно. Жауме ничего не помнил. Как будто бы жизнь началась только в то утро, а не двенадцать лет назад, как будто он долго стоял на каком-то пороге и только теперь вошел в открывшуюся дверь. И прежнее существование сливалось в одно бесконечное утро — вокруг все тот же ровный свет и те же краски, и Жауме все идет и идет вниз по улице, идет, ни о чем не думая. В самом деле, сознание того, что он живет на этой грешной земле, родилось только теперь, вместе со страхом и болью, вместе с горечью, от которой уже невозможно избавиться.
Жауме неторопливо брел вниз по улице, не зная, что приближается к страшной пропасти, которая навсегда отделит его от ровного и яркого света прошлого. Он входил в нескончаемый лабиринт горького познания мира, откуда уже не суждено выбраться.
И все-таки утро было самое обыкновенное. В какой же день это случилось? Нет, только не в воскресенье, ведь он не ходил в церковь. И не во вторник: мама не посылала на базар. Да, тогда на улице Жауме поздоровался с почтальоном и с приятелем Щириной, который тащил здоровый бидон с молоком. Потом швырнул камень в пробегавшую собаку.
Подойдя к дому Пере Константи, Жауме громко позвал его, и Пере тотчас вышел на порог. Пере был старше Жауме на год, такой же высокий, его всегда удивленные голубые глаза вызывали расположение и доверие. В руках мальчик держал тележку на четырех колесиках, только что смазанную. Сзади его отец прибил поперечную палку, чтобы сделать тележку более устойчивой.
— Думаешь, так будет лучше? — спросил Жауме.
Пере снисходительно похлопал приятеля по плечу:
— Сам мне еще спасибо скажешь.
Он очень здорово умел копировать выражения и жесты взрослых, и это всегда восхищало Жауме.
Друзья направились к откосу, где обычно катались на тележке. Сразу за последним домом деревни начиналось шоссе, справа от него резко шла вверх, петляя между виноградниками, дорога на кладбище, а слева, там, где раньше был глубокий овраг, теперь высилась гора щебня, мусора, старой мебели. Рядом находился склон, по которому любили кататься Жауме и Пере. Ничего лучшего и пожелать нельзя — довольно широкий отвесный спуск, а внизу — крутой поворот, так что, если не слишком умело управлять, вылетишь прямо на шоссе.
У всех мальчишек в деревне от мала до велика была такая тележка. А у Жауме не было. Отец однажды страшно разозлился, разбил его тележку в щепки и запретил сыну играть в опасные игры. Правда, отцовская строгость не слишком расстроила Жауме — ведь он всегда мог кататься вместе с Пере.
Да, и тележка, и склон — просто отличные, лучше и не придумаешь. Склон горы прямо-таки отполирован многочисленными спусками и подъемами, а сама тележка — предмет зависти всей деревни: дерево покрыто лаком, колесики — четыре подшипника, оси из крепких ножек стула, а впереди — руль, позволяющий быстро и круто поворачивать.
В тот день все было как обычно: горячее солнце, гладкий склон, ряды виноградников вдоль дороги на кладбище, бедные домишки с геранями на окнах недалеко от шоссе, залатанное белье во дворах, куры, которые иногда перебирались через дорогу, чтобы поискать какую-нибудь пищу на грудах мусора.
Жауме и Пере такие же, как всегда. Обыкновенный день, один из тех, которые не остаются в памяти, и, если вдруг спросят: «Помнишь, в тот день мы еще ходили кататься?» — ты отвечаешь: «Нет, не помню… Мы столько раз ходили кататься».
Жауме еще не знал тогда, что запомнит этот день навсегда, что боль, пережитая в этот день, до конца останется с ним.
Обычно друзья поднимались на самый верх и устанавливали тележку на ровное место. Потом один из них садился и крепко сжимал в руках ремни, привязанные к рулю, а другой вставал сзади и клал руки ему на плечи. Сидящий одной ногой подталкивал тележку к спуску, и через несколько секунд они уже мчались вниз. Лучше всего было тому, кто стоял: казалось, будто летишь навстречу солнцу и ветру.
Внизу на последнем повороте требовалась особенная ловкость, чтобы не покатиться кубарем на шоссе. Мальчики часто падали, это было совсем не страшно и не слишком больно, но считалось стыдно не удержаться на ногах, к тому же по шоссе иногда проезжали машины. В то утро ни Пере, ни Жауме не упали ни разу, они буквально соперничали друг с другом в ловкости. Вокруг никого не было, что тоже случалось не часто — обычно неподалеку играли деревенские мальчишки.