Страница 19 из 64
Видите, кланяется. Какой воспитанный! Не знаю, замечали ли вы когда-нибудь, что фигурки из слоновой кости имеют свою особую прелесть… Мне пора домой, готовить обед. Облака расходятся, а как только проглянет солнце, сюда тут же повалят толпы народа. Пойдемте, пойдемте. Если вы хотите пройти к клетке змееядов, то я провожу вас немного: мне по пути.
Ноктюрн
Жалобный стон отозвался во всех уголках комнаты: он раздавался недолго и вдруг замер, словно проник наружу через стены. Так кричит раненое животное, пока не потеряло много крови и не лишилось сил. Потом опять воцарилась густая тишина. Прошло одно мгновение, и под простынями на постели кто-то зашевелился, как будто разбуженный от глубокого сна даже не самим криком, а его далеким эхом. На лестнице заорала кошка: ее мяуканье становилось с каждым разом все громче и пронзительнее, звуки, казалось, торопились достичь самой высокой ноты. Новый стон заставил было кошку замолчать, но, когда с постели кто-то вскочил, концерт возобновился. Шлепанье босых ног, покашливание, щелчок выключателя, и свет заливает комнату.
Человек, который зажег свет, возвращается к кровати и спрашивает встревоженно: «По-твоему — уже?..» Из-под простынь, насквозь пропитанных запахами кухни — в двух шагах от комнаты каждый день парят и жарят, — раздается измученный голос: «Сперва поставь кипятить воду, а потом сходи к бакалейщику и позвони от них к врачу». «Какая бледная!» — думает он. Никогда раньше ему не доводилось видеть у нее таких темных кругов под глазами, таких сероватых щек. Кошка на лестнице возобновляет свои сладострастные вопли. «Спокойно, спокойно», — это говорится про себя, чтобы унять легкую дрожь в руках, но вопреки его стараниям они трясутся все сильнее. Полдюжины спичек гаснет, прежде чем удается справиться с газом; когда наконец вспыхивает голубоватооранжевый венчик пламени, в кухне невозможно дышать. «Сначала надо было зажечь спичку и уж потом включать газ». Но вот уже вода из голубого кувшина налита в кастрюлю и стоит на огне. «Можно, я открою окно на минуточку?» В ответ из комнаты снова слышится крик. Он идет к жене, берет ее руки в свои и молчит, не зная, что сказать ей, как хоть немного подбодрить. Взгляд, обращенный к нему, полон тоски, лицо покрыто бисеринками пота. «Еще один…» Ее пальцы судорожно сжимают руку мужа. «В наши-то годы…» — бормочет тот и неожиданно отчетливо понимает, что надо действовать как можно скорее: открыть дверь, сбежать вниз по лестнице, постучать к бакалейщику, набрать номер телефона и требовать, чтобы врач пришел немедленно. Но он стоит как вкопанный, словно трое детей, его прошлое, не дают ему сдвинуться с места: один сын — фалангист, сейчас в Мадриде; второй эмигрировал в Мексику; дочь, которую соблазнил офицер-итальянец, живет в Реджио. «Они — воплощение моих внутренних противоречий». Эта мысль не раз приходила ему в голову. Их третий ребенок родился восемнадцать лет тому назад, и вот теперь должен появиться четвертый. Его охватила тоска, так бывает, когда подступает тошнота, он понимал, что смешон. В ночной тишине слышалось, как шумит горелка. Днем пламя обычно едва теплилось, а сейчас его язычки проворно лизали бока кастрюли и, танцуя, отбрасывали вокруг голубоватые отсветы; судя по звуку, вода уже начинала закипать. «Пальто, лестница, телефон… спокойно, спокойно. Сейчас схожу вниз — и сразу назад», — говорит он, но, прежде чем уйти, подходит к столу и убирает книги и тетради. «Роковые последствия правды». Бывший преподаватель географии из Барселоны здесь, в эмиграции, начал писать свой собственный труд. После работы — приходилось вытирать тарелки в дорогом ресторане — можно было обложиться книгами и погрузиться в их изучение. Путешествия к глубинам мудрости опьяняли его. «Роковые последствия желания быть правдивым» — таково было первое название книги, которое он заменил другим. Правда представлялась ему силой, разрушающей человеческие взаимоотношения, сводящей на нет истинные ценности. С другой стороны, постоянно и последовательно применяемая ложь во спасение могла, по его мнению, стать своего рода правдой, и, таким образом, не искренность, а обман оказывался наиболее верным путем, следуя которому человек приходил к истине. Подобные мысли, порой довольно смутные, постепенно обретали ясность. «Спокойно, спокойно». Кропотливое исследование данного вопроса привело его к следующему положению: «К свободе через умолчание: я утаиваю, ergo[36], я свободен». Это стало отправной точкой его работы.
«Спокойно, спокойно». Он убрал со стола бумаги и книги, накинул пальто поверх пижамы, подошел к кровати, с грустью посмотрел на жену и вышел на лестничную площадку.
Там стояла тошнотворная вонь. Пахло кислятиной, мусором, чем-то тухлым. Пришлось спускаться на ощупь: чтобы экономить электричество, свет на лестнице не зажигали с самого начала войны. Стертые деревянные ступени скрипели под ногами. Их жалобы в тишине раздавались куда громче, чем днем, когда беготня ребятишек и суета взрослых обитателей дома наполняли лестницу шумом и жизнью. «Это и есть Франция… — сказал ему как-то один француз, — это, а не Париж с его роскошью для горстки людей. Грязные дома, сточные канавы на улицах, клозеты — назовем их так для приличия — под лестницами для нужд жильцов и прохожих, ночные горшки и водопровод как предел мечтаний. Voila[37]».
Добравшись до последней ступеньки, он тяжело вздыхает и тут, потеряв бдительность, натыкается на что-то мягкое. Пьяный на полу в подъезде здесь не редкость: их район — из самых подозрительных. Приходится приложить максимум усилий, чтобы не потерять равновесие, преодолевая неожиданное препятствие, но спящий лишь сладко бормочет какие-то неясные слова ему вслед.
Снаружи было темно; только напротив, чуть выше по улице, горел красный фонарь. Его свет невольно притягивал взгляд. Какая-то осторожная тень мелькнула в луче света и тут же исчезла, словно дверь поглотила ее. «Пруссак?» С недавних пор по ночам немецкие солдаты по двое или по трое направлялись туда, грохоча сапогами по мостовой, как будто их манил к себе огонек, и входили в дом, несмотря на надпись, гласившую: «Verboten».[38]
Наверху на лестнице послышалось дикое мяуканье, там вспыхнула драка, и теперь, наверное, кошки сцепились в плотный клубок, состоящий из когтей, зубов и взъерошенной шерсти. Вдруг одна из них, обезумев от ярости, с горящими глазами пронеслась мимо и перебежала улицу. От неожиданности он вздрогнул. Звездная ночь, луна, посеребрившая крыши и стены домов напротив, заворожили его. Яркие созвездия во всем своем великолепии мерцали на фоне темного неба, и это зрелище вызывало в нем досаду. Такое чувство должен, наверное, испытывать нищий бродяга, заглядевшийся на блистающий огнями дворец в глубине парка. Нельзя долго предаваться мечтам: надо звонить, просить — нужная дверь была совсем рядом… На улице послышался шум шагов. Он быстро вернулся в подъезд и прикрыл за собой дверь, боясь, что светлые пижамные брюки выдадут его присутствие. На какое-то мгновение в луче красного фонаря показалась шинель и тут же исчезла. Ему вдруг почудилось, что где-то раздался пронзительный крик, и сразу вернулась прежняя мысль: я должен идти и вызвать врача. Он вышел осторожно; кошка, задев по ногам, снова шмыгнула мимо него, словно предвещая несчастье.
«Ну, стучи же». Металлическая дверь задрожала, отвечая грохотом на робкие удары ладонью. Никакого ответа. Через несколько минут он снова стучит, теперь уже сильнее. Соседи, разбуженные среди ночи, сейчас высунутся в окно и набросятся на наглеца с руганью. Это надо же, чтоб какой-то иностранец посмел будить их! Хриплый голос из-за двери спросил: «Кто там?» — «Сосед». — «Какой еще сосед?» Этот вопрос сбивает его с толку. Лучше сразу перейти к делу: «Моей жене плохо. Можно от вас позвонить?» Сердитый голос отвечает: «У нас сегодня с утра телефон не работает».
Не зная, что предпринять, он возвращается домой и на нижней площадке наталкивается на спящего, который тяжело дышит; на втором этаже дорогу ему перебегает неистово орущая кошка. В квартире слышны голоса. Пришла соседка, что живет напротив, и вторая — снизу. Ожидание было томительным, и теперь его слова — «там телефон не работает»— вызывают всеобщее разочарование. Какая же она бледная! Огромный живот вздымал простыни и, казалось, хотел всплыть над ними, царственно-величественный в своей наготе, чтобы оторваться от этого бренного тела, измученного годами и лишениями: от костлявой спины воскового цвета, от этих заострившихся бедер, от тощих рук и ног. А ведь когда-то ее прелести были для мужа постоянным источником вожделения. Женщины переговариваются между собой вполголоса. Соседка снизу вспоминает: «Мне кажется, здесь есть телефон еще в одном месте». «Где?» — спрашивает соседка по площадке. «В номере четырнадцать». «Четырнадцатым номером» здешние жители называют дом с красным фонарем. «И поскорее», — «Поскорее? Надо бы все же переодеться», — «Смените только брюки». Новый приступ боли сотрясает кровать. «Какая бледная, боже, какая бледная!» Он не успевает и глазом моргнуть, как оказывается за ширмой.