Страница 82 из 101
Д а ш а. Женщина?
О л я. А кто — не говорит!
Д а ш а. Она? С сыном которая?
О л я. Нет, молоденький такой голос. Кажется, в театре работает.
Д а ш а. Ну, а актриса — это тоже…
О л я. Все лучше, чем старая грымза.
Д а ш а (улыбнулась). Оля! Что за façon de parler?[20] А мы с тобой спрашивали родителей, когда замуж выскакивали?
О л я. В то время родителям не до нас было.
Д а ш а. Очень даже — до нас! И очень старики за нас переживали. Только вида не показывали. Боялись испортить нам жизнь. А мы теперь все знаем — на ком жениться! Когда разводиться!
О л я. Когда ты за Агнивцева выскочила, ты же отца не послушалась!
Д а ш а. И дура была! Врун он был! Трус! Чего только не плел. Что он и на красных работает. И на английскую разведку…
О л я. И все-таки ты любила его?
Д а ш а. Что ты понимаешь в любви!
О л я. Я не понимаю?
Д а ш а. Не-а…
О л я. Почему?
Д а ш а. Ты же, в общем, и не любила никогда. Как следует!
О л я. Я не любила?
Д а ш а. Скажешь, Арсения Васильевича любила?
О л я. По-своему, да любила!
Д а ш а (махнула рукой). Вот именно — по-своему!
О л я. Да если бы не Арсений Васильевич! Ни Витьке, ни тебе… И мне не выжить!
Д а ш а. Да кто же против Арсения Васильевича? Только мы о другом! О любви говорим!
О л я. Хорошо… А Митю Кулева? Не любила?
Д а ш а. Кулев? Да…
О л я (горячо). Уж какой он-то был человек! Ведь он же меня в Москву в двадцать шестом году привез. Какой-то совершенно — вне жизни человек! Только самолеты у него на уме. Как с утра убежит в свой ЦАГИ, так дни пропадает, домой не возвращается. И придет — весь в масле машинном, в бензине… «Оленька, давай мыться. И за стол!» Веселый всегда. И все про свои самолеты рассказывает. Друзей приводил. А ты знаешь, Королев-то… этот Главный конструктор, он же его приятель был. Сколько раз у нас бывал. Я как королевский портрет увидела, сразу вспомнила. Тогда-то они все молодые были… Ну, самое начало тридцатых!
Д а ш а. Давай лучше не будем вспоминать…. ma chérie![21] А то тебе плохо станет!
О л я (ничего не слыша). Ой, Дашенька, Дашенька… До сих пор у меня все перед глазами стоит. Я же тогда на аэродроме была. Самолет-то Митя свой построил наконец. Государственная комиссия приняла. Решили они всемером — начальник цеха, второй конструктор и еще кто-то — прокатиться. Митя все меня звал, а я что-то опаздывала. Они меня не стали ждать. Я когда приехала на аэродром, они уже в воздухе были. Смотрю — самолет-то кружит, кружит, а сесть не может. Бензин кончался, и низко слишком. Это потом мне объяснили. Еще раз пошел на посадку. И прямо на моих глазах… Взрыв! Только воронка глубокая… А больше ничего не помню!
Д а ш а (настороженно смотрит на сестру. Пауза). Да-а… Большой был бы человек.
О л я. Он и тогда был большой человек.
Д а ш а. Я и говорю. Тогда авиаконструктор — редкость была.
О л я. Они и сейчас — редкость.
Д а ш а. Правильно. А тогда только Туполев да Ильюшин…
О л я. Туполев и доверил ему первый самолет, самостоятельный. Потом он в серию пошел. Тогда случайность была…
Д а ш а. Мог бы сам не летать.
О л я. А он всегда сам летал.
Д а ш а. Хороший был человек.
О л я. А мне всегда в жизни хорошие люди попадались. Что Митя Кулев. Что Арсений Васильевич. Да и в молодости никто не обидел.
Д а ш а. Тебя нельзя было обидеть. Я же помню…
О л я. Почему?
Д а ш а. У тебя такая святая наивность на лице была написана. Что надо было зверем быть! Вот Кулев и не устоял перед твоей невинностью! (Смеется.) Mademoiselle i
О л я. Конечно. Он меня любил.
Д а ш а. Именно — он любил. Он! Ты просто увлеклась… Красивый, веселый, яркий человек! А что ты до этого видала? Пишбарышня из провинции. Из подозрительной семьи! Ценного-то за тобой что? Чистота одна да дворянское воспитание!
О л я. Ты уже меня совсем-то дурочкой не выставляй!
Д а ш а. Почему же дурочкой? Просто тебя отец еще долго от жизни спасал. И старался не дать тебе увидеть жизнь такой, как она есть.
О л я. Не понимаю… Почему родная сестра…
Д а ш а. Чего ты горячишься?
О л я. Почему родная сестра всю жизнь пытается меня уверить, что никто никого?.. Что никто меня, что я?! Ты знаешь, я тебя когда-нибудь возненавижу! Честное слово…
Д а ш а. Если за семьдесят лет не возненавидела — теперь уже не страшно!
О л я. Нет, страшно!
Д а ш а. Что с тобой?
О л я. Ты не представляешь себе, какая я в гневе!
Д а ш а (опешила). Какая?
О л я. Не знаю! Буйная! Когда с тобой это все случилось, надо же было с Виктором что-то решать. А в те годы усыновить ребенка врагов народа? Это ведь только Арсений Васильевич с его благородством…
Д а ш а. Я понимаю… Мне-то уж ты не рассказывай…
О л я. Я просто говорю, чтобы ты знала, чего это стоило! Так вот Арсений Васильевич…
Д а ш а. Прекрати! Laissons-les faire! — Оставим все эти тени!
О л я. Нет, уж я договорю! Я же Витьку тогда буквально украла с дачи… У вас еще обыск шел. А я его в одеяло, к себе прижала и — в машину. Сердце у него бьется. Дрожит весь. Домой привезла. Дверь за собой закрыла… И не знаю, что дальше будет… На что решиться…
Д а ш а. О-ой!
О л я. И вот Арсений Васильевич, пожилой, кристально честный человек, решил спасти нас обоих. Мы же тогда еще не расписаны даже были. Просто я знала, что есть старый приятель отца в Москве. К кому я еще могла обратиться тогда? Так он нас принял. Молча, достойно. Никогда ни в чем меня не упрекнул. А какие у него неприятности потом были. Можно сказать, всю карьеру свою испортил. Но никогда не упрекнул. А ты говоришь, не любила я его!
Д а ш а. Да, нелегко ему пришлось. С таких-то посто-ов…
О л я. Зато он счастье узнал… Все-таки семья — это великое дело. На следующий день мы с ним расписались. И Витьку усыновил. Имя свое дал. А уж потом Мишка родился… И так тридцать лет я с ним счастлива была… Счастлива!
Д а ш а (тихо). Может быть, mon enfant[23].
О л я (воодушевляясь). Когда Митя Кулев погиб, мне было двадцать семь. Два года болела. Совсем одна осталась… Ноги отнялись — на почве нервного потрясения. На костылях ходила. Потом с глазами стало плохо. Чуть не ослепла. Полгода в клинике лежала… Вот тогда Арсений Васильевич по просьбе отца стал в больницу заходить. А время голодное было — тридцать второй год… Мне питание было нужно. А откуда? Если бы не Арсений Васильевич… (Махнула рукой.) У него же семейная жизнь тогда разладилась… Жена ушла. Совсем…
Д а ш а. Да и какая у него могла быть семейная жизнь, когда он всю жизнь на службе да по командировкам.
О л я. Я когда к нему переехала, в его комнату, у него одна ложка была. Одна кружка. И манерка с первой империалистической. И спал он на столе…
Д а ш а. Вот настоящий большевик был. Никогда ни на что не польстился.
О л я. А ему просто ничего не надо было! Работа, работа и работа! Ему в пять утра позвонили, когда война началась. Он сразу ушел в ЦК, я его полмесяца и не видела. Потом заехал за нами, увез на вокзал. В эвакуацию. Попрощались, посмотрел он на меня и только сказал: «Береги ребят, Оленька». И ушел, ему спешить надо было.
Д а ш а. Да, тебе повезло…
О л я. Его на фронт отправили. Он потом рассказывал. Пришел домой. Выпил чаю. Написал записку нам: «Сегодня ухожу на фронт. Береги себя и детей. Мы победим. Если убьют, постарайся, чтобы ребята помнили, что у них был отец». Закрыл комнату, отдал ключ соседке. И ушел на четыре года…
Д а ш а. Не плачь…
О л я. До сих пор не могу себе простить, что в эвакуации была тогда. Все на фронт уходили, их кто-то провожал. Кто-то плакал, целовал на прощание… А он вот — так… И никогда ни слова упрека. Ничего. «Все, что Оля делает, все правильно… Все хорошо!»
20
Манера выражаться (франц.).
21
Моя дорогая (франц.).
22
Невинная девочка, знаете ли! (франц.)
23
Мой ребенок (франц.).