Вой

– Расскажи!.. Мне правда, интересно, – порывисто отозвалась Оксана.

– Нет, теперь я уже не такой… мечтатель, не знаю, к сожалению или к счастью… А дело было так. Пошел я в караул. Все ходят в наряд, так называемый: или на кухню, пахать, помогать поварам готовить еду на весь полк, или в караул, охранять важные объекты в части, для чего выдается боевой комплект, автомат и два рожка патронов. Среди охраняемых объектов есть пост номер один, возле полкового знамени – святыня, считается, и тебе внушают, что охранять ее – огромнейшая честь для тебя. Выпала и мне однажды такая честь. А прослужил я уже почти год, не салага. И вот – ночь, тишина, я возле знамени, овеянном боевой славой отцов и дедов, в штабе полка. Два часа нужно выстоять, потом тебя сменят; два часа сна, два часа бодрствования – и снова на пост. Надо, естественно, стоять на любом посту, а возле знамени – тем более. Но никого нет, мне уже и сидеть надоело, спать нельзя, в любой момент может зайти начальник караула с проверкой. И я начал мечтать. Как я – на войне, что-то защищаю, действительно святое, родину не родину, а что-то родное. И нападают на это родное вооруженные до зубов вражеские десантники – уже вскрыли дверь, уже на первом этаже орудуют.

Я тихонько отступаю, прижимаюсь к стене, беззвучно снимаю с плеча автомат, снимаю с предохранителя… Десант уже на лестнице, один поворот, и они выйдут прямо на меня, – знамя в торце коридора, спрятаться некуда, да и не привык я прятаться. Я падаю на колено, вскидываю автомат и… прежде чем осознаю, что это лишь игра воображения, нажимаю на спусковой крючок… Ты знаешь, как стреляет автомат Калашникова и какие там пули? Такой ужасный, бьющий по перепонкам треск, его слышно за километры. Короче, выпустил я очередь в стену, хоть увидел вблизи, как бьет «Калаш». Ну и тут началось. Представь себе: тихая ночь, мирное время и вдруг стрельба в части, настоящая, да не просто в части, а в штабе!.. Весь полк на ногах, командиры на ушах, через двадцать минут приезжает генерал – начальство тут же, недалеко живет, меня – под арест, на «губу». Потом смеялись, это – потом… А через год, когда я пришел в штаб оформлять документы на дембель, нарвался на начальника штаба, – майор Копытко, уставник образцовый, солдафон, не тупой солдафон, а ученый, академию заканчивал. «Почему ты здесь?» – спрашивает меня своим звериным голосом. «Ну, как же, товарищ майор, на дембель, мол, ухожу…» Он вытянул указательный палец, постучал им по стене и говорит своим чеканным командирским басом: «Каждый квадратный сантиметр этой стены должен напоминать тебе о содеянном преступлении! Пошел вон!» «Есть», – говорю. И ушел я на дембель в самой последней партии…

Оксана чарующе улыбалась. Ему казалось, что ее живые, жаркие глаза как бы говорили: «Вот видишь – правда: ты необыкновенный…» Он подумал, что тут справедливее было бы назвать его «ненормальным» – разве может нормальный человек такое отмочить?..

Второй разговор начала с того же вопроса, что и первый, потому что не получила на него ответ (он вынужден был поверить, что это ее действительно глубоко интересует).

– Как же ты все-таки попал на этот завод в Невинногорск? Не поступал больше никуда?

– Поступал. С другом одним армейским, он сагитировал в Невинногорский машиностроительный. Получилось, я поступил, а он нет, причем у него была рекомендация, а у меня нет, из-за этих стрельб возле знамени я ее даже не просил, никто бы не дал. Но… я наконец-то понял: точные науки не для меня. Хотя математик у нас был интересный. Когда перед зачетом или экзаменом мы приносили ему коньяк, он говорил: «Все математики пьют, но не все, кто пьют – математики», брал бутылку и на пять минут уходил… Короче, я понял: в этом институте не найду свое призвание и после первого курса бросил, забрал документы и приехал в родной Дыбов.

– И как же мама к этому отнеслась?

Сергей не понял, то ли ее действительно интересовала его мама, то ли специально об этом спросила, чтобы сделать ему приятное. Даже если специально, то это говорило лишь о ее чуткости.

– Ну а как? Как любая мать… Я ей ничего сначала не сказал. Несколько недель она украдкой посматривала на меня, пока мне не надоело, и я одним словом объяснил: «Бросил». Если бы она не донимала этими взглядами, а потом и вопросами типа «Что же ты дальше думаешь делать?», может, я и не уехал бы. Она не только спрашивала, а искала варианты, и не нашла ничего лучше, как предложить снова идти работать на Дыбовский ремзавод, где я работал до армии. Я понимал: да, конечно, завод, ничего мне больше не светит, только – не в Дыбове. Значит, опять Невинногорск, но уже в другие двери. Да я, в общем-то, не очень и выбирал, куда бежать – лишь бы от этих немых упреков, от этого Дыбова, народишко там, сама знаешь, забитый, дремучий…

Потом Оксана, будто специально, уже в следующем разговоре, снова вспомнила о его маме.

– Сережа, извини. А можно я задам тебе мамин вопрос: что ты думаешь дальше делать?

– Вопрос-то можно, да вот ответа нет.

– Почему?

– Нет, и все. Честно сказать, Оксана, я не знаю, что делать, как жить…

Ему показалось, что сейчас тот решающий сдвиг, от которого изменится вся жизнь, может произойти. Он уже ей доверился больше, чем собирался, и готов был идти дальше…

– Я много читал… Не то что много, но глубоко… Толстого, Достоевского, «Преступление и наказание» дважды прочел, да и другое… Думал над жизнью… Хотел все понять, во всем разобраться, все разложить по полочкам, но так ни в чем и не разобрался…

Он замолчал. Почувствовал, что прозвучало признание не очень убедительно, хотя был искренен.

– Чем ты обижен? – вдруг спросила Оксана.

– Ничем! – пытаясь сыграть большое удивление, ответил, будто такой вопрос был совершенно не по адресу.

На самом деле эти слова вызвали глубокое удивление, которого показывать не хотелось, – удивление ее проницательностью. А излишняя проницательность собеседника редко способствует приятной беседе. Так и закончилась та первая серия разговоров, которая так хорошо шла – по нарастающей, по сближающей.

Потом они беседовали много раз, впрочем, только на работе – особенно на второй смене, когда, бывало, бригада час, а то и два часа ждала, пока подадут бетон. Встречались не раз и в общей компании, на каких-то торжествах, днях рождения и прочее, но ни разу не было у них свидания. Исключительно по его вине, – всегда вел себя так, чтобы не допустить с ее стороны даже мысли о встрече. Иногда, правда, сам не понимая, зачем, делал все наоборот (однажды даже целый цирк устроил под куполом цеха, с акробатическим этюдом, в ее честь), зато в последний момент обрывал ее возможные надежды на сближение. А все потому, что на сегодняшний день он – обыкновенный бетонщик, типичный пьяница-рабочий. Какая же в таком случае может быть серьезная связь с серьезной женщиной вообще, а с нею, с Оксаной, особенно? Чем дальше, тем больше он убеждался, что она – особенная (своей чуткостью, проницательностью, душой и умом, то есть тем, что он искал с юности в женщинах), и тем реже он с нею виделся. Однако возможностей поговорить на работе, как бы случайных, ни к чему не обязывающих, – не упускал. И все-таки вспоминал чаще всего те первые, сближающие беседы – ведь дальше началась, что называется, тягучка, которая могла длиться бесконечно. «Что значит бесконечно? Пока она не выйдет замуж?», – думал с тревогой иногда.

И еще один фрагмент из их особенных, платонических отношений не давал ему покоя. Однажды зимой, на второй смене, когда стояли в полутемном коридоре возле ее кабинета, она вдруг спросила:

– Хочешь, я тебе подарю перчатки? Сама связала…

Посмотрел на ее руки, на них были зеленые вязанные перчатки. Не дождавшись положительного ответа, сняла их.

– Держи, – сказала просто, как друг, отдающий другу что-то такое, что всегда пригодится, и положила перчатки ему на грудь (ему пришлось прижать их рукой, чтобы не упали) и быстро зашла в кабинет, закрыв за собой дверь.

Потом долго думал, что бы это значило. По крайней мере, не для того подарила перчатки, чтобы их носить, – с ее-то маленькой ручки на его лапу? Он их взял механически, но смутно чувствовал, что это подарок необычный, что таких подарков, может, в его жизни больше и не будет, и такая женщина, скорее всего, тоже больше не встретится… А ведь она отдавала свою руку, и ему оставалось лишь взять ее сердце…