Начала любви

На людях они оставались друг с другом на «вы», и скромная эта конспирация также выполняла объединяющую функцию.

Впрочем, осторожными были они до чрезвычайности и не допускали двусмысленных признаний или неосторожных жестов.

Совсем иное дело, когда неосторожность делалась оправданной и даже необходимой, как это случилось, например, незадолго до Рождества, когда разошедшийся и впавший в гоночный раж Пётр оторвался от двух других саней и принялся отчаянно нахлёстывать своих лошадей. В результате получилось то, что и должно было рано или поздно произойти: уже начало темнеть, а великий князь, не найдя обратной дороги, всё плутал и плутал по пригородным лесам, куда чёрт дёрнул его забраться. Вот уже и стемнело, вот и Екатерина принялась ныть, жалуясь на то, что замёрзла. И только тут Салтыков понял, что не напрасно, ой, не напрасно сдержанная в иных случаях женщина принялась вдруг хныкать и взывать к человеколюбию.

   — Мне, как ты понимаешь, всё равно, — перекрикивая шум ветра и леса, закричал в самое ухо великого князя Салтыков, — но вот если у неё отмёрзнут руки или ноги, ты должен будешь как-то объяснить Елизавете Петровне.

   — Чего объяснять, замёрзла и замёрзла, — стараясь казаться беззаботным, выдавил из себя Пётр; он и сам уже порядком замёрз, протрезвел на морозе и начинал осознавать, что сегодняшняя невинная поездка может обернуться для него большими неприятностями.

   — Вот так её величеству и скажешь, — как бы удовлетворённый ответом приятеля, Салтыков успокоенно кивнул и начал пробираться на своё место.

   — Э, погоди, — Пётр ухватил его за полу шубы и привлёк к себе. — Тут уже недалеко осталось. Ты уж, того, ты придумай чего-нибудь, а мы доскачем в момент.

Это, что называется, быстро сказка только сказывается; ни в какой момент великий князь, разумеется, до Зимнего дворца не доскакал, плутать пришлось не менее часа, и вот весь этот блаженный, блаженнейший час Сергей Васильевич Салтыков растирал в своих ладонях и согревал горячим дыханием изящные ладони её высочества, чуть подзамёрзшие, но очень податливые и ответливые.

   — Гони, не оборачивайся! — покрикивал с толикой мужской истерии Салтыков на великого князя, а сам уже с удовольствием отогревал освобождённые из сапожек ступни Екатерины, мысленно прикидывая, сколь высоко может подняться его заботливая рука. — Гони, тебе говорят! — как на простого извозчика кричал Сергей и мял лодыжки великой княжны с таким остервенением, как если бы намеревался выместить на хрупких суставах всю свою застоявшуюся неудовлетворённость.

   — О Серж... — простонала едва слышно Екатерина, отключившаяся уже настолько, что грань, отделявшая безопасность от опасности, перестала для неё существовать.

От коротенького вздоха, от этого простого, как жизнь, и трогательного, как любовь, стона кровь отхлынула от сердца Салтыкова, а отхлынув от сердца, прилила к голове.

   — Ну вот, теперь, надо полагать, живую довезём, — нарочито громко сказал он Петру.

Екатерина отомкнула глаза и увидела над собой тряское ухабистое небо, на котором в такт саням подпрыгивали и опадали бледные, чуть голубые звёзды, крупные и успокаивающие, как звёзды из штеттинского детства. Куда-то подевались руки Сергея, и не сразу Екатерина поняла, что — всё, что на сейчас, на сегодня — это всё.

   — Я этого тебе, друг, никогда не забуду, — сказал великий князь и от избытка чувств похлопал Салтыкова по плечу.

Лишь когда волна возбуждения улеглась, великая княгиня сообразила, что присутствовавший на дальнем фоне звук — это от ветра и леса, что хрип — это лошадиный хрип, а мерные тяжёлые удары в висках и глубоко внизу — это собственное её сердце, удивительным образом раздвоившееся.

В передней части саней, приобняв правой рукой великого князя, стоя правил лошадьми Салтыков. «Теми же руками — грязные вожжи...» — подумала было Екатерина, однако мысль оказалась более проворной и, додуманная лишь наполовину, стремительно умчалась прочь — со скоростью ветра. Она глубоко вздохнула и прикрыла глаза. Чтобы не видеть приближающегося дворца, в первых двух этажах которого ярко горели окна. Чтобы думать, что дворец, равно как и сам Петербург, ещё очень далеко, а ехать они будут долго-долго, всю жизнь...

У безлюдного в этот час подъезда Пётр осадил лошадей, тогда как Салтыков по праву человека, выправившего ситуацию и сумевшего таки вернуться без потерь, подхватил на руки её высочество и легко, явно бравируя своей физической силой, зашагал к дверям. Пётр суетился вокруг, то забегая вперёд, то приотставая и выкрикивая никому не нужные советы.

И был вовсе уж знаменательный момент, когда великий князь отпахнул перед Салтыковым дверь, а Сергей, чуть приостановившись, чтобы не потревожить свой бесценный трофей, аккуратненько внёс затихшую у него в руках женщину на площадку.

У непривычного к лакейской работе великого князя ветер вырвал дверь из рук и шарахнул ею со всего размаха, так что на считанные мгновения он остался на улице один.

Но моментальное уединение не дало Екатерине решительно никакого преимущества, потому как с лестницы к ним уже сбегали Нарышкин, Чоглокова, слуги, усатый гвардеец из дворцовой охраны, Саша Вильбуа, Жукова, Дарья Гагарина, Разумовский и откуда-то взявшийся доктор Бургаве. Он и перехватил затихшую ношу из рук Салтыкова.

ЭПИЛОГ

Буде кто из читателей пожелает узнать о дальнейшей судьбе живых образцов за гранью настоящего повествования, мы имеем добавить следующее.

Отец Екатерины, владетельный князь Ангальт-Цербстский, умер в следующем, 1747 году, после третьего, оказавшегося сокрушительным удара. За гробом шли сломленный Больхаген с раздвоенной от горя, теперь уже не рыжей, но какой-то пегой бородой и невозмутимая Иоганна-Елизавета, которая почти полтора года перед этим колесила по европейским дворам, строя планы возвращения в Россию, интригуя, одалживая и тратя деньги, — словом, занимаясь самовыражением.

Элизабет Кардель, как перед тем добрый фон Ашерслебен, а ещё ранее того доктор фон Лембке и Теодор Хайнц, Моклерк и Рапэн Туара, пошла путём большинства людей, то есть исчезла бесследно, что, однако, совсем не означает, будто бы мадемуазель пропала. Именно что бесследно исчезла, и вполне может быть, другой город, другая страна или даже другое правдивое повествование охотно раскрыли перед ней свои объятия.

В отличие от русских сказок, построенных по закону троичности (все эти неизбывные лукавые «во-первых», «во-вторых», когда с самого начала понятно, что произойдёт ожидаемое действие лишь с третьего захода, лишь в пресловутых «третьих»), русская жизнь имела несколько иные формообразующие основы, и потому даже после того, как между великой княгиней и Сергеем Салтыковым, сделавшимся ни больше ни меньше как камергером великого князя, было всё обговорено и решено, неудачи преследовали молодых людей непрерывной чередой. Ситуацию отнюдь не упрощало обилие во всякое время шпионов её императорского величества, придворных соглядатаев и просто слуг, каждый из которых при соответствующем повороте событий с радостью готов был сделаться шпионом и доносчиком. А уж дворцовая геометрия Петербурга и даже более на сей предмет милосердной, старенькой и косенькой Москвы, геометрия двух этих городов, меж которыми происходил странствующий роман двух молодых людей, — так и вовсе, казалось, ополчилась на ещё не испробованную, но явно запретную любовь. Словом, неудачи, помноженные на социальное положение потенциальных любовников и ещё раз помноженные на географическую и климатическую специфику России, делали своё тихое разрушительное дело.

Можно было сочувствовать нашим неудачливым героям, можно было смеяться над их чудовищной непрактичностью, однако едва только Екатерина приближалась к давно зябнущему в дальнем закоулке дворцового парка Сергею, едва протягивала для согрева и поцелуя по-осеннему озябшую руку, как почти немедленно на горизонте появлялся неопохмелённый садовник, год кряду не посещавший этот участок своих лиственноопавших владений. Во дворце бывало и того хуже: в самый ответственный момент вдруг принималась скрипеть, словно бы приоткрываемая чьей-то любопытной рукой, дверь в комнату, а если уж дверь не подавала голоса, то начинал коварно постреливать, имитируя шпионские шаги, паркет соседних залов... Дело доходило буквально до комизма, о чём, правда, знали только Сергей, сама великая княгиня и её будущий, в тот период ещё не написанный «Интимный дневник» (изданию которого через сто сорок лет так яростно противилось Министерство иностранных дел России). То есть буквально до идиотизма доходило дело. Пробравшийся с чудовищными предосторожностями (5 марта 1747 года) среди ночи в спальню к её высочеству Салтыков присутствовал при начале неожиданных месячных, посетивших Екатерину на сутки раньше срока; пришлось ретироваться, так сказать, несолоно хлебавши. А уж простуда её высочества и более закалённых, нежели камергер его высочества, людей могла бы вывести из себя. Не сама простуда как заболевание дыхательных путей, но время её наступления, соотнесённое со временем долго готовившегося свидания.