Начала любви

По излишнему упорству в отстаивании ничтожных проблем, по глубоким носогубным складкам, по многим незаметным стороннему наблюдателю особенностям Христиан-Август начинал догадываться, что Иоганн перестал верить в возможное приглашение брата в Россию, что смертельно этим оскорблён, что лишь старается не подать виду — и потому будет отстаивать переставший налезать на палец перстень или давно не стиранный плед с ожесточением, годным для защиты фамильной чести.

В глубине души Христиан-Август презирал себя за способность столь безропотно сносить унижения. Уже сам по себе тот факт, что с момента приезда дочери к российскому двору прошло несколько месяцев, что там, судя по письмам жены, вовсю уже идут приготовления к переходу Софи в православную веру и к последующему обручению с официальным наследником престола, а при всём этом он, отец Софи, оказался совершенно позабыт как русской императрицей (хоть бы какое письмо прислала...), так и её сановниками, вторящими Елизавете, — этот факт казался возмутительным. Но что ещё хуже, сам Ангальт-Цербстский князь понимал унизительность своего положения разве что умозрительно, не чувствуя этой унизительности вовсе. Отец Софи в нём страдал и оскорблялся, тогда как другая ипостась — ипостась соправителя маленького княжества — воспринимала неуместное поведение русской государыни едва ли не как должное. В конце-то концов, что есть громаднейшая Россия и что значит Ангальт-Цербстское княжество?!

Но отец будущей русской великой княгини должен, прямо-таки обязан оскорбиться, не может не оскорбиться при столь инсолентном поведении русского двора.

В Христиане-Августе боролись возмущённый отец и ничтожный, покорно ничтожный правитель крошечной земли, привыкший испытывать робость при одном упоминании имён влиятельных мировых монархов.

Это была сущая пытка, происходившая, что вовсе не маловажно, на глазах у Иоганна и Больхагена.

— Я буду добиваться, — сказал однажды за завтраком начавший выходить к общему столу Христиан-Август, — чтобы русская императрица сделала меня герцогом курляндским.

Больхаген хотел было сострить, но вовремя взглянул на Иоганна и придал своему лицу безучастное выражение.

Старший князь прекратил жевать и с уважением взглянул на брата.

В конце марта Христиан получил письмо от дочери. С момента отбытия её в Россию то был первый случай, чтобы Софи не просто строчила под диктовку Иоганны, но писала от себя. Неустоявшимся, то есть, по сути, совсем ещё детским почерком, сочетавшим неровные линии с лихими росчерками отдельных букв, дочь вежливо сообщала:

«Светлейший князь,

Вполне согласуясь с тем, что Вы уже знаете из предыдущего письма, спешу Вам подтвердить те виды, которые имеют на меня Её Императорское Величество и великий князь и наследник русского престола. Я очень надеюсь, что в скором времени сумею представить Вам письменные доказательства того расхожего заблуждения, которое мы невольно переняли вслед за Гейнекцием, подчас не подозревая даже о научном труде последнего. Я разумею отличие нашей религии от православной. Внешне обряды здесь действительно весьма отличаются от наших, но дело в том, что к этому православную церковь вынуждает грубость простого народа.

Исключительно важный для всей моей дальнейшей жизни выбор я уже сделала. При этом, вполне сообразуясь с Вашими пожеланиями, я исключила всяческую поспешность, взвесила все «за» и «против», каждый свой шаг я согласовывала с инструкциями Вашей светлости. Это послушание и почтение к Вашей особе будут всегда и впредь руководить мною. Я совершенно теперь здорова, чего и Вам искренне желаю. Прошу Вашего благословения и остаюсь на всю жизнь дочерью и слугою

Софи Ф. А., принцесса Ангальт-Цербстская».

Несколько раз подряд перечитал Христиан-Август письмо. Истинный смысл отыскивал в послании Христиан-Август, понимая, что никто бы не стал гнать из России курьера исключительно ради того, чтобы на помнить отцу, какая у него почтительная девочка. Ближе к вечеру того же самого дня над письмом склонились две старческие головы: седой короткий «ёжик» Христиана и обширная глянцевая лысина Иоганна. После нескольких рюмок текст предстал в ином свете; особенно придирчиво изучал послание Иоганн, видевший скрытые отголоски скрытых бед там, где Христиан не видел ровным счётом ничего подозрительного. Особенно почему-то Иоганн-Людвиг придирался к фразе «я совершенно здорова».

   — Посуди сам, — убеждённо говорил Иоганн, поддевая вилкой ломтик жареной, теперь уже безнадёжно остывшей свинины. — Ведь о болезнях она прежде не сообщала, так ведь?

   — Так, — соглашался Христиан, более прислушивавшийся после выпитой рюмки к своему организму, нежели к собеседнику, что не позволяло ему сосредоточиться всецело на обсуждении письма, утром казавшегося таким важным. — Так, — повторил он.

   — Ну так, а если твоя дочь прежде не сообщала о болезни, стало быть, она и не болела. Она же всегда отличалась честностью.

   — Ну, — сказал Христиан.

   — Вот тебе и «ну». А она в этом письме про своё здоровье пишет, так?

   — Ну так и?..

   — Вот поэтому я и говорю... э, мне самую малость, буквально на донышке, ты себе наливай... Вот и говорю, что раз прежде она про болезнь не сообщала, а теперь пишет — только уже не о самой болезни, а про выздоровление, фактически ведь именно об этом идёт речь, стало быть, раньше девочка была больна, причём больна серьёзно.

   — Ты думаешь? — с сомнением в голосе поинтересовался Христиан, который налил по цельной рюмке себе и брату, но теперь сомневался, можно ли после всего случившегося пить в таких количествах. Мысленно сходился к тому, что в этот раз он явно пожадничал, причём не столько сейчас, разливая, как в тот ещё момент, когда ставил на стол эти вот вместительные рюмки, годные разве для слабых вин.

   — Да, брат, именно так и я думаю. Причём больна так серьёзно, что и тебя-то не спешили они приглашать в Россию, чтобы ты не расстраивался понапрасну. Но... — Иоганн назидательно поднял палец вверх. — Да, так вот я и говорю... А, собственно, о чём я? Мысль потерял…

   — Чтобы не расстраиваться понапрасну, — как эхо повторил Христиан, плохо слушавший собеседника, однако умудрившийся теперь повторить финальную фразу братовых рассуждений.

   — Ну, я и говорю, чего тебе расстраиваться! — сказал Иоганн, не сумевший и после подсказки поймать проворную свою мысль. — Нечего расстраиваться. Живи себе и веселись. Давай-ка выпьем с тобой, — он решительно потянулся рюмкой к Христиану.

Братья дружно закинули головы и одинаково зажмурились, сделавшись на мгновение похожими на волосатый и лысый варианты одного и того же человека.

Перед сном, попав-таки со второй попытки концом пера в розовую чернильницу, Христиан-Август размашисто записал в дневник: «Господь испытует сердца и внутренние побуждения наши, и по ним уже оказывает свои милости. Вот так!»

Наутро он решительно не мог припомнить, по какому именно случаю испортил в дневнике чистый лист и какой смысл скрывала его же собственной рукой начертанная фраза. Он приближал к глазам и, напротив, отстранял от себя страницу, он морщил лоб, но так ничего и не вспомнил.

4

Весна, особенно вторая её половина, и всегда-то считалась опасным временем для девушек, склонных к сантиментам и раннему созреванию. Наслушавшись поучений, советов и предостережений, они оказываются настроены весьма решительно и готовы давать отпор всякому, кто только попытается, кто попробует посягнуть, кто исхитрится, учудит или отважится... Но вот наступает месяц май, и какой-нибудь тихий вечер с закатом, сиренью и светляками, какой-нибудь опушённый нежной зеленью тополь, или отражённое в луже заходящее малиновое солнце, или павлинье небо у горизонта, или запах дождя, только что прошедшего, оставившего по себе запах земли и свежести, словом, какая-нибудь мелочь оказывается вдруг сильнее здравого смысла и даже элементарной целесообразности.