Страница 74 из 83
Здесь, в Константинополе, не было бани, как там, в Киеве. Византийские термы с каменными чашами и скудной водой, где народ не мылся, а плескался, не могли заменить Евсею пар и полок родной бани, в которой он, нахлеставшись вдосталь берёзовым веником, обливался из бадейки ледяной водой, потом горячей и, разомлевший, лежал, блаженно прикрыв глаза...
Случалось, он рассказывал о том Зое, но она, ни разу не испытавшая такого наслаждения, только посмеивалась. Но Евсей не обижался: когда Зоя поживёт на Руси, она поймёт, какое блаженство доставляет человеку баня. Он молился: «Господи, зачем привёл ты меня в этот город и лишил родной земли?»
Тоска заедала Евсея, он молил Бога прибрать главного жреца с капища, старого злого кудесника, чтобы он, Евсей, смог поскорее вернуться домой, в Киев.
Когда он будет покидать Константинополь, то обязательно уговорит Зою уехать с ним...
Иногда к ней в домик заглядывал спафарий Анастас. Такое случалось редко. Открывая дверь, Анастас непременно говорил:
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа...
Анастас был мелкий чиновник, но он многое знал, и с ним Евсею было интересно. Они просиживали полдня за кувшинчиком сладкого вина, закусывали жареными орешками, вели неторопливый разговор, и время для них пролетало незаметно.
От Анастаса Евсей услышал о болезни базилевса и о том, что во дворце начали поговаривать о новом императоре, о тайных сговорах и интригах, какие плела знать.
А ещё Анастас пожаловался на то, что императорские хранилища зерна пусты и скоро хлеб возрастёт в цене, а это опасно: всё может кончиться бунтами черни...
Вскоре слухи о болезни базилевса поползли по городу. Называли имя будущего императора — брата нынешнего, красавца Александра, которого императрица сделала своим любовником.
По Константинополю теперь то и дело носились отряды конных из тагм, а гвардия «бессмертных» стояла наготове. Молодые откормленные гвардейцы в железных латах, опоясанные мечами, с копьями и щитами день и ночь усиленно сторожили священное жилище — императорский дворец на Милии.
Началось с долины Ликоса, где от гнилого ручья и нечистот воняло и где теснились лачуги охлоса[130] — пристанища воров и продажных женщин. Вдруг в полдень вывалила разъярённая толпа, с криками и угрозами ринулась к центру города, в район дворцов, особняков знати и вельмож.
Дорогой, обрастая людом, толпа грозно ревела:
— Хлеба! Хлеба!
Она запрудила улицы, накатывалась устрашающим валом, крушила всё на своём пути.
Накануне вдвое поднялись цены на зерно, и торговцы печёным хлебом стали продавать его втрое дороже. Люд, горланя, разбивал хлебные лавки, грабил пекарни, бил ростовщиков и менял.
Рёв толпы разносился над всем Константинополем. Едва не раздавленный людской массой, Евсей успел заскочить в калитку к Зое. Такую разгневанную толпу народа он увидел впервые. Евсей был не из пугливых, смерть не раз подстерегала его. Плавая по Днепру, он видел её на порогах, не раз его поджидала опасность встречи со степняками, он мог быть проглочен морской пучиной, но чтобы вот так встретиться с озверевшим людом — подобного ещё не бывало...
Крики и шум донеслись и до ушей императора. Он оторвал голову от подушки, приподнялся. Старый евнух, увидев это, упал на колени, воздел руки:
— О Господи, ты услышал наши молитвы! Тебе лучше, несравненный, ты поправляешься?
К ложу подошёл врач. Базилевс указал на окно:
— Разве вы не слышите? Это голос народа, он не желает моей смерти!
— Божественный, — сказал врач, — это бунт толпы, и она требует хлеба.
Император опустился на подушки, устало закрыл глаза. Гнев черни его больше не страшил и суетность жизни не интересовала. Не так было раньше, когда в подобных случаях он искал защиты у армии.
В Константинополе не забыли о крупном восстании, поднятом Фомой Славянином, бывшим императорским воином. Тогда в царствование Михаила II Фома осадил Константинополь, собрал большой флот, и его корабли закрыли подвоз зерна в столицу. С великим трудом удалось отбросить Славянина от Константинополя и усмирить взбунтовавшийся люд...
Неожиданно на бледных губах базилевса промелькнуло подобие улыбки. Он хмыкнул. Евнух склонился, но император молчал. Базилевс зло думал, что возмущение народа — это кара Божья, и зримо видел, как мечутся придворные, некогда верные ему сановники, какой ужас охватил и Александра, и доместика схола Романа Дуку, и драгмана флота Антония, и логофета дрома евнуха Леонида...
А толпа во всём её многолюдстве продолжала реветь:
— Хлеба! Хлеба!
И эти крики всё явственней проникали во дворец.
Толпа вступила в район Влахери и, запрудив улицу, мимо храмов направилась к императорскому дворцу. Но тут, перекрывая ей путь, встала гвардия. Её квадрат, закованный в железо, прикрываясь щитами и выставив копья, медленно двинулся на толпу. Она дрогнула, остановилась, чтобы попятиться и тут же рассыпаться. А «бессмертные», сверкая латами, преследовали народ, кололи копьями, били короткими мечами, топтали...
В тот день улицы Константинополя, мощённые мраморными плитами и камнями, темнели от запёкшейся крови, повсюду валялись убитые, стонали и молили о помощи раненые. Но их не щадили: сбрасывали в море, топили в бухте.
Той ночью Зоя не отпустила Евсея. Он не спал, не спала и Зоя. Наконец Евсей подал голос:
— Тот, кто послал гвардию убивать своих подданных, христианин? — спросил он, будто не обращаясь к Зое.
Но она ответила:
— Да!
— Однако тому ли учит Господь?
— Нет!
Помолчав, Евсей снова сказал:
— Я принял веру, где написано: «Не убий!» и «Возлюби ближнего своего»! Где взывают о милосердии и прощении... Что же император?
Зоя повернулась к нему, приподнялась на локте:
— Ты увидел это впервые, и отсюда твоё удивление и негодование.
— Однажды я уже видел толпу, но её не убивали, её просто рассеяли.
— Ты слышал, они требовали хлеба, а спафарий Анастас говорил, что в Константинополе мало зерна. Где взять его императору? И если не послать против толпы гвардию, народ разорит дворец и убьёт божественного.
— Ужели ты считаешь императора христианином?
Зоя оставила вопрос без ответа.
— Ты называешь божественным человека, уста которого изрыгают повеление убивать? Славяне тоже убивают, но они убивают в бою. Нет, Зоя, и базилевс, и его сановники только поклоняются Богу, но делами они не христиане.
Зоя промолчала, а купец продолжал:
— Что они скажут Всевышнему, когда предстанут на суде Господнем? Ты не знаешь ответа, а я ведаю: они скажут, у них-де намеревались отнять власть, и они защищали её. Не так ли, Зоя? Но Господь всевидящий и всеслышащий ответит им: кто держит власть, не зная, как насытить народ, а сам жиреет, кто поднял меч на голодный люд, просящий хлеба, — разве тот достоин именоваться божественным, а его придворные — добрыми отцами своего народа? Люди эти фарисеи — так осудит их Господь.
И снова Зоя не проронила ни слова, а Евсей говорил своё:
— Я принял веру христианскую и за то подвергнут муке, изгнан с родной земли. Я поклоняюсь Господу и его учению, светлому и доброму, и от того не отрекусь. А власти предержащие, творя зло и насилие, могут ли сказать: не ведаю аз, что творю? Нет, все они ведают, и слова у них расходятся с делом, ибо они лицедеи.
— Ты судишь их сурово, Евсей, — наконец промолвила Зоя. — Господь прощает даже врагам своим.
— Но ты забыла, чему учит Иисус Христос? Никто не смеет отнять жизнь у человека. Её дал ему Господь, и он лишь вправе отобрать её.
— Евсей, — вздохнула Зоя, — не надо никому говорить об этом. В империи много ушей, а базилевс скоро сам предстанет перед Всевышним.
Сказала просяще, и Евсей, погладив её по щеке, прекратил разговор, лишь промолвил:
130
Охлос — чернь.