Страница 44 из 83
На Подоле, неподалёку от пристани, корабельных дел умельцы поставили просторный навес — сушилку для досок и реек, а рядом такой же навес для распиловки брёвен. Обшили навесы отходами досок, чтоб ни дождь, ни снег не забивали: на ладьи сырой лес не годен.
Суетно сделалось на Подоле. Не только киевский люд, но и мужиков из ближних сел нагнали. День-деньской вжикали пилы, стучали топоры. Одни подтаскивали брёвна, другие отёсывали их, третьи пилами распускали. А потом доски укладывали, да так, чтобы одна другой не касалась и ветром продувало. К будущему лету много леса на корабли потребуется.
Глядя на всё это, киевляне гадали:
— Что задумал князь? — И шутили: — Видать, решил каждого мужика ладьёй одарить.
На весь Киев пахло сосной, тёсом. Олег бывал здесь каждый день, а для догляда поставил боярина Путшу. Корабельных дел мастера заверяли князя, что в три лета справятся и с тысячу ладей на воду спустят.
Ночами на Подоле у навесов ставили надёжные караулы: ну как ненароком, а то и по злому умыслу поджог устроят! И тогда пропадёт доска, и Подол выгорит, да и стен городских огонь достанет.
А Олег о предстоящем походе так часто думал, что он ему нередко снился. Видел как наяву неведомую землю и город, о котором был наслышан, воинов-русичей у стен Царьграда...
А однажды приснилось ему, что ведёт он разговор с самим базилевсом. Но не в Царьграде, а в Киеве, в хоромах княжьих. На императоре одеяния пурпурные, на голове диадема золотая, и голос у него властный. Будто сидят они за столом трапезным, пьют не вино и не мёд, а холодное молоко, и базилевс говорит:
— Ты безумец, Олег, коли намерился посягнуть на святая святых — империю. Сам сгинешь и дружину свою потеряешь. На погибель воинство обрекаешь!
Но Олега не страшат предсказания базилевса, и он отвечает дерзко:
— Тебе неведомы ещё русичи! Аль не брали они базилевсов за грудь? Я же тебя на щит одолею и Царьграда ворота открою, а ты, император, и твои вельможи согнёте свои гордые выи. Вы ещё не изведывали полной мерой упорства русичей.
Пробудился Олег и только диву дался, как складно он речь вёл с базилевсом. Так он и наяву, не во сне ответил бы императору, доведись им встретиться.
Ивашка добрался до Новгорода, едва занялось утро. В молочной пелене тумана сказочно поднимались бревенчатые стены и башни.
Сколько раз доводилось Ивашке подъезжать к Новгороду — ещё с молодых, ушкуйных лет, — и всегда с трепетом взирал он на эти мощные укрепления.
Через открытые ворота въехал Ивашка в город. Всё оставалось таким же, как и в прошлый раз. Вот только мост через реку обновили.
Ивашка миновал воротную арку, над которой высилась сторожевая башня. К нему подошёл старший караула, спросил, хитро прищурясь:
— Сызнова ты, молодец. Аль зазноба тянет?
Ивашка рассмеялся:
— Женился я, Никула, женился. Жена в Киеве ждёт!
— Али новгородских девок не досталось?
— Видать, киевские проворней! А как тут отец мой,Доброгост?
— А что ему поделается, он у тебя крепок. Поди, по молодкам ещё похаживает.
— Да уж за моим батюшкой такой грешок водится, — рассмеялся Ивашка и направил коня в Плотницкий конец.
Копыта дробно застучали по дубовому настилу мостовой. Вот и начало Плотницкого конца. Ивашка даже в стременах приподнялся. Свернул в улицу. Перед ним до боли знакомый дом, где прожито столько лет. Ивашка спешился, открыл створку ворот, ввёл коня. Навстречу торопился воротный мужик. Передав ему повод, Ивашка направился к крыльцу, а Доброгост уже шёл к нему, всё такой же, будто годы и не брали своё. Обнял сына, похлопал по спине:
— Благодарю тебя, сыне, что не забываешь порог родительский.
Потом отстранился, заглянул Ивашке в глаза:
— Уж не выгнал ли князь тебя из дружины? Зачастил ты в Новгород.
— Нет, отец, у князя я в чести, вишь, даже в десятниках хожу. Нынче княжича Игоря в Плесков сопровождал. К тебе же, отец, с новостью: женился я. Бранить станешь, хвалить — твоя воля.
Доброгост долго смотрел на сына: давно ли озорником бегал, голубей гонял.
Будто и жизни не было. Промчалась она мимолётно, сам не приметил когда. И вот уже сын женой обзавёлся.
— Добрая жена дом сбережёт, скверная — рукавом растрясёт. Кто же она, суженая?
— Красна, отец, ох как красна!
— Не в красоте соль. Я с твоей матушкой в согласии прожил и добром её поминаю. А ведь не красавица была. Ну да ладно. Чья же она дщерь?
— Боярина Путши, а зовут её Зорька.
— Имя-то хорошее, была бы хозяйкой.
— Вернусь, дом ставить будем.
— И то так, без дома своего человек как ветер в поле. Что же мы стоим, двор топчем, пора в хоромы родительские. Эвон солнце где! Поди, с дороги оголодал. Вон Марья у поварни дожидается, потчевать тебя примется. Чать, соскучился по её стряпне? Она будто чуяла твой приезд, пироги с капустой затеяла. Подойди к ней, поклонись старухе.
Пробудилась Лада с щемящей болью в душе. Отчего грусть, и сама не поймёт: накатилась и давит. Ей хотелось плакать, но глаза были сухие. Да Лада и не помнила, когда роняла слёзы.
Она долго лежала, сложив руки на груди, думала, искала причину, но, так и не разгадав, принялась одеваться.
Во дворе увидела Урхо. Тот поклонился, спросил:
— Что грустна, княгинюшка?
— Кабы знать, Урхо.
— А расскажу-ка тебе, княгинюшка, как на торгу мужик с медвежонком народ потешали, забава-то какая. Я, княгинюшка, непременно тебе того медвежонка сторгую, он тебе грусть завсегда развевать будет.
Дню только начало, а Предславино давно ожило. Одни гридни ещё поливали друг другу на оголённые спины из бадейки, другие уже сидели в сёдлах. Из поварни тянуло жареным луком, печёным хлебом. Олег, уже одетый, стоял у порога, ждал, когда ему подведут коня. Ладе сказал коротко:
— Сегодня не жди.
И ускакал. Конь под ним шёл легко, будто не чуя веса хозяина. Это был второй любимый конь Олега: на Буяна князь после того случая с Ладой не садился.
В последние дни Лада ловила себя на мысли: почему ей не суждено стать матерью? Нет, она не обижалась на Олега, хотя он совсем не уделял ей внимания. Князь жил своими заботами, и ими он ни с кем не хотел делиться.
Лада подозвала отрока, попросила оседлать коня. Усевшись в седло, направилась вдоль берега. Ехала долго. Давно скрылось Предславино, лес, что тянулся вдали. Конь перешёл с рыси на шаг, и только тогда Лада очнулась, осмотрелась.
По Лыбеди плыл туман, за камышами кряква сзывала выводок. У самой воды горел костёр, над ним висел на треноге котелок. Дым клубился по росе. Рыбаки завели невод, тянули его к берегу. Лада спрыгнула на траву, пустила коня. Ей захотелось посмотреть на улов. Невод пузырился, и рыбаки тянули с трудом, молча. На берегу вода схлынула, и в сети забилась рыба, кишели раки.
Рыбаков было трое: один — седой старик, двое других — молодые. Как потом узнала Лада, это были сыновья старика.
Рыбаки узнали княгиню. Выбрав сеть, поклонились.
— Отведай нашей ухи, княгинюшка, — предложил старик и пробросил у костра цветастый домотканый коврик.
Только теперь Лада почувствовала голод. Вспомнила, что уехала, не потрапезовав. Она с благодарностью уселась, и ей подали деревянную миску и ложку. Лада с удовольствием ела наваристую сладкую уху с большими кусками рыбы, а тем временем молодой рыбак выбрал раков покрупнее, разгрёб огонь и положил их на уголья.
У рыбаков Лада пробыла долго. И было ей здесь хорошо, отступили ночные тревоги, успокоилась душа.
В Предславино Лада вернулась к вечеру.
Между Бугом и Днестром земли тиверцев и уличей. Их князья отказывались признавать Киев великим княжением, как ни улещали их посланцы Олега.
— Киев велик разве для полян и иных, — говорили князья, — мы же головы клонить не станем.
В начале весны Олег велел воеводе Никифору: