Страница 30 из 83
Опасен морской путь. Покуда ладья пересекала Русское море, оно не раз пугало штормами. Хмурилось небо или гнало волну — Ивашка вспоминал ураган и начинал молить Перуна быть добрым к ладейникам, суля ему дары богатые...
Но вот, когда Ивашке казалось, что не будет конца их плаванию, он пробудился от громких и радостных голосов:
— Эвон остров Перуна!
Открыл Ивашка глаза, а из молочной пелены на них надвигается остров.
— Здесь и дождёмся остальных ладей, — сказал кормчий. — Да и хвалу Перуну воздадим...
От низовьев Днепра ладьи потянулись караваном, готовые прикрыть друг друга. С какого борта ни посмотрит Ивашка — лиманы, заросли, камыши, плёсы.
По весне Ивашка плыл в Царьград — птицы с юга возвращались, передыхали в низовье Днепра, нынче, в осень, в стаи сбиваются перед перелётом в тёплые края. Гогот и гвалт над лиманами. Непуганые птицы снимаются с плёсов и уходят клиньями или цепью, следуя за своим вожаком.
Ночами над ладьёй тянулись, курлыча, журавли, их призывный плач долго слышался в небе. По ком плачут они? Может, грустят, расставаясь с родиной? Или заранее оплакивают тех, кто падёт в этом долгом и нелёгком пути, пока достигнет жаркой земли?
Слушая журавлиные крики, Ивашка грустил. Он и сам не знал отчего. Даже теперь, когда возвращался домой после двух лет разлуки...
От низовьев удалились, не стало зарослей камыша, и открылись степи, однообразные, унылые в осеннюю пору. Иногда Ивашке казалось, что этому однообразию не будет конца, как вдруг появлялся островок тополей и ив в сочной, ещё не тронутой морозами зелени.
Как предвестник грозных порогов, стояла на днепровском холме каменная баба с отвислыми грудями и животом. Ивашка видел эту бабу, когда ещё плыл в Константинополь. Он гадал, кем и когда она поставлена, спрашивал, но никто из ладейников не мог ответить, и только кормчий Путята сказал:
— Степь — она многие народы привечала, и кто знает, кому из них вздумалось это чудище вытесать.
Чем ближе подходили ладьи к порогам, тем чётче слышался гул. Днепр становился узким, берега обрывистыми, скалистыми, а русло реки местами перегораживали тупорылые, лобастые валуны, вылизанные за многие годы. В узких проходах река бурлила, пенилась, фыркала сердито.
— Грозен Днепр-батюшка, вельми грозен, — чесал затылок Евсей. — Сколь прохожу этими местами, всё к рыку его не привыкну. Ну как проглотит!
Зорко вглядываясь вдаль, осторожно вели ладьи кормчие. Их не торопили: в спешке беды натворишь. Три дня проходили пороги, не ведая передыха, а ночами, остерегаясь печенегов, выставляли караулы.
Когда опасность осталась позади, ладейники возблагодарили Перуна.
Дальше шли под парусами, благо дул попутный ветер. Близился конец пути, скоро и Киев покажется. И тогда на ладьях спустят паруса, гребцы сядут на вёсла, подойдут к пристани, и кормчие велят бросить якоря...
Олег глазам своим не поверил: перед ним стоял Ивашка, загорелый, бородатый. Заматерел. Великий князь и не чаял его увидеть, думал — сгинул парень. А он из печенежского полона сбежал, в Византии пожил.
— Ты, Ивашка, в огне не сгоришь, в воде не утонешь, — рассмеялся князь. — Эвон какими испытаниями проверен! Сегодня приходи ко мне на вечернюю трапезу, о своём бытье поведаешь. А теперь ступай порадуй Ратибора. Воевода о тебе, гридень, сокрушался...
Ивашку взяли на ладью, уходившую в Новгород. Кормчий торопился, пока реки не сковало льдом, а уже подули холодные ветры, и, несмотря на листопад месяц, даже срывался первый снег.
Олег отпустил Ивашку до весны. Уплывал он, так и не повидав Ладу: княгиня была в Предславине.
Ивашка тому обрадовался: к чему прошлое ворошить, всё из сердца вылетело с годами.
При мысли, что близок день, когда он окажется в Новгороде и увидит отца, на душе делалось радостно. Представлял гридень, как постоит на мосту, Волховом полюбуется, а потом явится на торжище, пройдётся по шумным рядам и, может, повстречает товарищей, с кем ушкуйничал. И даже баба-пирожница на ум пришла...
До Любеча ладья шла весело, под парусами, а когда теряли ветер, садились на вёсла. А от Смоленска и выше ладью будут переправлять на катках из реки в реку, пока она не сядет в воды Волхова. Вот тогда ладейники вздохнут, скажут: «Теперь все, мы дома. Эвон Новгород! Дивитесь красоте его стен и башен...» Велик город!
Задумался Олег. Он и прежде представлял, как нелегко будет осилить ромеев, а теперь из рассказов Евсея и Ивашки понял: стены царьградские никаким приступом не одолеть. Однако в словах купца уловил то, что его подбодрило. Оказывается, нет у Константинополя больших хлебных ссыпок и город живёт привозом. Стоит русичам осадить Царьград, отрезать подвоз хлеба и иных продуктов, как базилевс вынужден будет подписать ряд. Он, великий князь Олег, заставит ромеев помнить, что за морем есть Киевская Русь. Он поведёт на Византию столько воинов, что империя содрогнётся. Но прежде чем это случится, дружины великого князя киевского увидит Дикая степь.
Дикая степь! Для Киевской Руси она как заноза в теле, как кровоточащая рана. С какой стороны ни подступи к степи — с виду безлюдная, умиротворяющая, но стоит расслабиться, забыть об угрозе, как она вдруг выплеснет тысячи печенегов. Гикая и визжа, они хлынут на земли русичей, неся кровь, смерть и слёзы.
Дикая степь с её постоянной угрозой сдерживает Олега, подчас путает все его планы. И когда великий князь говорит, что отправится в степь искать печенежские улусы, это не пустые слова. Олег думает, что минет год-два, и он сумеет поднять на печенегов всех русичей. Они пройдут Дикую степь из конца в конец. Дружины великого князя киевского увидят седые от древности курганы. Длинными хвостами славянские кони сметут пыль с высоких трав. Орда будет уходить, теряя вежи, распадаясь на малые орды. Немало печенегов поляжет под мечами дружинников, и орда на время забудет дорогу на Русь. Вот тогда великий князь киевский сможет поискать удачи за морем Русским.
Такие мысли и желания у Олега, но иные у Кучума. Хан большой орды уверен в своей силе. Его ханы малых орд Котян и Шалим всегда готовы напоить коней в Почайне-реке, достать копьями ворота Кия-города, пустить огненные стрелы на его тесовые крыши. Плач славян — походная музыка печенега, она услаждает душу степняка. Отправляясь в набег, печенег знает: возвращаясь в степь, он погонит перед собой пленников, а походные сумы наполнит добром. Удачный поход делает воина богатым...
Хан Шалим ждал хана Котяна. Тот приехал засветло. Учуяв чужого, навстречу кинулась свора собак. Их отогнали плетьми.
Соскочив с коня, Котян заметил стоявшему у откинутого полога Шалиму:
— Псами встречаешь гостя, хан Шалим.
Голос у Котяна хриплый, и смех с хрипотцой.
Ханы уселись у юрты на разбросанном пологе, принялись за хмельной кумыс, заедали горячим мясом молодой кобылицы, а кости бросали собакам, грызущимся между собой за подачку.
— Ха, собаки как и люди, не так ли, хан Шалим?
Шалим одобрительно покачал головой:
— Ты прав, хан Котян, есть люди, уподобившиеся шакалу.
С восходом солнца в становище поднялась предпоходная суета. Вежи откочёвывали в степь, в укромные места, а воины сбивались в сотни и тысячи.
С холодами, когда первый морозец подёрнул землю и урусы не ожидали набега, Котян с Шалимом надумали прогуляться по их погостам. Теперь, глядя на оживление в стане, Шалим бахвалился:
— Мои воины обрушат сабли на Кий-город, они привезут в свои вежи богатый полон. Я заставлю конязя урусов отдать мне свою красавицу жену. Она будет у меня седьмой и усладит мой слух соловьиным пением.
Котян рассмеялся:
— Хе, молодую русскую княгиню у тебя отберёт Кучум. Он давно о том думает.
— У Кучума достаточно своих жён, — зло возразил Шалим.
— Кучум подобен шакалу. Он любит пожирать добытое другими. Подними глаза, Шалим, взгляни на небо, там уже погасли звёзды, и нам пора. Мы нагрянем к урусам, когда они нас не ждут. Моя орда уже горячит коней у самых русских острожков. Мы обойдём их, а на обратном пути сровняем с землёй...