Страница 36 из 83
Анне было не до сантиментов. Она прекрасно всё поняла. Поняла, куда целил светлейший князь Меншиков. Ему, ему нужна была коронованная императрица, ему она была смолоду обязана, а выскочка-скороспелка Монс ему не был нужен. Меншиков сам был охоч до государевых милостей, другие охотники подобные лишь мешали ему; и как мог он упустить возможность убрать того из них, коего возможно было убрать...
Меншиков понимал: императрица — она уже и есть императрица, этого государь уже не отменит. А вот что касается её дочерей... Вот в ком видел Меншиков помеху... У него подрастали свои дочери, маленькие Мария и Александра. И, кажется, он был единственный сейчас, кто занят был участью маленького принца Петра, сына опального Алексея...
Анна пыталась рассмотреть своих сторонников. Андрей Иванович вперёд не лез, поодаль маячил, осторожничал. Санти и особенно Бассевиц были энергичнее. Внушали государю исподволь, что обвинение Монса в том самом гнусном преступлении затеяно было нарочно, чтобы очернить в глазах государя его дочерей, особливо же цесаревну Анну. Государь слушал пасмурно. О государыне говорить опасались. Намекали на то, что следовало бы ежели не удалить совсем, то хотя бы окоротить Меншикова. Государь супился. Хмуро повторил несколько раз, что не желает превращать площади своих столиц в кровавые бани. Тогда поняли, что переборщили; государь почувствовал себя опекаемым, почти зависимым. Замолчали. Кажется, и без того достигли, добились немалого...
Голова камергера Монса торчала на колу. Проезжая мимо в карете, надобно было отвёртываться, чтобы не видеть сего противного зрелища.
«И кого сия дикость может испугать? — рассуждала Анна сама с собою в досаде и волнительном раздражении. — Да я руку правую готова отдать на отсечение в том, что казнокрадство подобными казнями нимало не прекратить...»
Тянуло раскрыть книгу, искать примеров, искать иных решений — в Англии, в Голландии... Но пришло холодное на мысль: вот так вот взять и перенять чужое — невозможно...
Отец...
Отец ведал, чутьём знал. Столько перенял всего, и многое — верно! Перенимал, развивал...
Назади послышались лёгкие шажки. Душистые ручки обхватили Анну за плечи...
Как давно миновали те времена, когда бойкая Лизета подразнивала наивную старшую сестрицу. Теперь ни за что бы не подразнила, теперь побаивалась, робела. Ведь старшая сделалась и вправду настолько старше...
Анна повернула и чуть запрокинула голову. Улыбнулась устало.
— Что с тобою, Аннушка? Неубранная, бледная сидишь. Всё математику свою читаешь. На белый свет бы взглянула...
— Это не математика, Лизета, это история. И на какой белый свет прикажешь мне глядеть? На площади с эшафотами и отрубленными головами?
Анна пожалела тотчас о своей внезапной резкости, но сказанное есть сказанное. Тряхнула неубранными волосами.
Лизета вдруг легко вспрыгнула и уселась на столешнице невысокого стола. Башмачки сделались видны, она поболтала ногами...
— А знаешь, Аннушка, вот случается, что все дурно толкуют о человеке, а он-то на деле совсем иной... — проговорила задумчиво и колебливо.
Анна не понимала, с какою вестью пришла младшая сестра.
— О ком ты говоришь? Какие загадки...
Лизета деланно отворотила головку к большому окну.
— Аннушка, прочесть тебе стихи?
Головку преклонила набок, в голосе сделались мечтательность и некая унесённость... Анна и прежде знала, что её меньшая сестрица охоча до стихов. Но что всё это означает сейчас?..
— Прочти, ежели охота пришла. А чьи же стихи?
— Нет, я сперва прочту. Слушай!
Елизавет принялась говорить на память:
Анна внимательно слушала. Ритмические строки почти невольно захватывали, возбуждали нежность и жалость...
— Чьи же стихи? — спросила Анна почти нетерпеливо.
— Нет, погоди, я тебе ещё прочту!..
Это стихотворение уже было немецкое, и Лизета по-немецки его и проговорила. Анна нахмурилась. Неужели это... его стихи? А ведь она и не так много думала о нём последнее время... Его стихи... Это вовсе не порадовало. Почувствовала, что почти гневается. Он не должен был... Это стихи о ней? К ней? Но неужели возможно иное? Почему Лизета сказывает их на память?..
— Чьи это стихи, Лизета?
— Скажи спервоначала, понравилось ли тебе? И которое — более?
— Понравилось ли? Пожалуй. Пожалуй, в немецком более складу. Чьи это стихи?
— Более складу? Возможно. А всё же мне русское понравилось более. Оно такое... Вот Феофана Прокоповича вирши, они торжественные и важные. А песенницы когда поют, хорошо, ладно, о любви, но всё же — не стихи. А тут — стихи. Русские стихи о любви! Но и немецкое стихотворение, и русское — оба писаны одним лицом.
— Чьи стихи? — строго повторила Анна.
Лизета поняла, что более нельзя медлить. Но ничего не сказала, только лицо её сделалось пасмурно. Махнула рукою — туда — на окно. И в этом взмахе девичьей руки были — неопределённость, страх, робость... Туда, на площадь. Туда, где голова отрубленная... Анна поняла.
— Боже! Господи! Елизавета, зачем? Не надобно было... Нет, нет, нет...
Это стихи отрубленной головы! Стихи того, кто превратился в отрубленную, отделённую от тела голову...
Но не должно, чтобы у казнокрада были такие стихи. Нет! А ежели... Но тотчас Анна поняла, что эти строки никак не могут быть обращены к императрице... Стало быть, невиновен? И ничего не было? Стихи — лучшее доказательство?..
— Вот, — заговорила Лизета, — о человеке одно сказывают, а он, выходит, совсем иной. Ведь то, что человек сам о себе сказывает, оно-то и есть правда.
— С чего ты взяла? Разве не может человек солгать?
— В стихах — нет, не может! В таких — не может, — объявила Лизета с торжеством.
— Да что в них ты нашла, в этих стихах? Разве не читывали мы стихи немецкие и французские куда получше, поскладнее?
— Да я о русских! Подумай, русские стихи о любви!
— Откуда они у тебя?
— Маврушка дала списать, в списках они ходят. Я и тебе спишу, если хочешь...
— Хорошо. Спиши на хорошем листе. Благодарю тебя. Мне сейчас одной хочется побыть.
— Аннушка! Ты вот не делишься со мною, позабыла сестру. А я-то друг твой нелицемерный...
— Я знаю, Лизета, знаю. Я верю. Мы поговорим. Но не сейчас. У меня сейчас голова разболелась. Ты пойми! Эти стихи... и участь того, кто написал их... Я побуду одна...
И уже оставшись в одиночестве желанном, никак не могла избавиться, оторваться... нет, и не от воображаемой картины, и не от мысли, а от фразы...