Гром победы

Андрей Иванович Остерман — за неё. Но уверенности в нём у неё всё же нет. Это герцог верит ему... Поймала себя на том, что назвала худенького, сероглазого «герцогом», как прежде (а кажется, уже давно), когда он приехал в Россию, появился... Неужели она теперь меньше думает о нём? Разве она хочет, чтобы он был иным, не таким, каков он есть, а лучше? Разве она хочет? Нет, она любит его таким, каков он есть, он, её худенький, сероглазый... Разве престол ей дороже?.. Но нет, нет, нет!.. Она не желает себе власти ради власти. Она только... Она, кажется... Ей кажется, чудится, будто она поняла отца, Она хочет помочь отцу! Ведь есть нечто более важное, значимое, нежели она, её любовь, престол, власть... Это нечто — Российское государство, благо многих, неведомых ей людей!..

Но за ней следят. Мать проговорилась. Почему? Кому? Что она, мать, любит этого «кого-то», влюблена? Мать, столь отцом возлюбленная... Или тут другое? Что? О! Страх. Страх — вот оно! Мать боится. Её запугивают. И Анна знает, понимает, кто запугивает её мать. Монс! И ещё (а может быть, эта фигура поважнее) — Меншиков! Он знал мать совсем юной, он знает о ней, он способен запугать её. Но Анна будет действовать. Более не останется девочкой, терпеливо ожидающей чужих воздействий на свою судьбу. Нет! Не будет. Покончено с этим!

Присев на плотный ковёр-половик, изящная, беззаботная, в лёгком платьице холстинковом, голландского покроя, Анна завела назад обе тонкие руки, оперлась о пол и весело, тонко-звонко смеялась...

Маленькая сестрица Натальюшка удерживала слабыми ручками большую куклу, пёструю и растрёпанную, и, тоже смеясь, неловко бодала кукольной головой старшую сестру. Притворные попытки Анны уклониться ещё более смешили маленькую девочку. Неловко покачнувшись, Натальюшка с размаху уселась на ковёр. Громко пискнула. Две няньки бросились из соседнего покоя. Не ушиблась ли меньшая цесаревна? Протянули руки, хотели подхватить. Но девочка поднялась сама. Большой куклой отталкивала докучные руки... Анна склонилась вперёд, пальцы на колене, чуть приподнятом, сцепила...

Маленькая болезненная Наталья. А ведь тоже... возможная наследница подрастает...

   — Играть! Играть! — Вырвавшись от нянек, Натальюшка ковыляла с куклой...

А ножки-то кривенькие, гусем, — бедняжка... Анна взяла из слабых ручек большую куклу, легко поднялась с ковра, распрямилась. Куклу подняла над головой.

   — Высоко! Высоко! — вскрикивала маленькая...

В соседнем покое — голоса. Анна давно прислушивается. Нет, это меж собой толкуют Натальюшкины няньки. Анна продолжает свою игру с ребёнком и ждёт.

Внезапно приходит на мысль: а насколько искусно она скрывает своё напряжённое ожидание? Обо всём уговорено. И она ведь нарочно пришла сюда, в комнаты маленькой сестры. Здесь некому следить, наблюдать... Кому есть дело до её игры с маленькой? Вот если бы она прошла в покои государыни...

Но скоро ли? Неужели и сегодня не удастся?..

В комнатах самой младшей цесаревны — под стеклянным колпаком голландские часы — на корпусе деревянном сложил крылья медный петух. Стрелка точёная близится к римской цифири «XII». Вот сейчас обе стрелки, большая и малая, соединятся, сольются в одну... Соединились! Петух пробудился, к удовольствию ребёнка захлопал крыльями... Так... Значит, и сегодня не удалось.

Но в дверях появляется мадам д’Онуа, приседает...

— Конец игре покамест! — Аннушка кладёт куклу на ковёр. Девочка понимает, что её старшая сестрица намеревается уйти. Личико морщится... — Нет, нет. — Анна ласково унимает. — Ежели станешь кукситься сейчас, не приду более к тебе, навещать не стану, вместе играть не будем. Тебе за кушанье пора, а мне — за урок...

Анна скользнула к дверям. Няньки унимают ребёнка. В дверях Анна успевает обменяться несколькими французскими словами с мадам...

Итак, сегодня!..

Охваченная невольной приподнятостью, Анна спешит. Надо унять себя, надобно унять. Ведь она ещё не знает, чем завершится её затея. Разве она когда-нибудь говорила с ним вот так, серьёзно, с глазу на глаз? О, кажется, нет!..

Дворец невелик, но и в этой малости сыщутся, когда занадобится, потайные дверцы. Принцесса и её старая учительница скользят в одну из них. Глухая улочка. За угол... Карета ждёт...

И в то же самое время принцесс Анну и Лизету все, кому захочется, могут приметить в другой карете, в окрестностях Летнего сада, «царского огорода». Одетые в приметные по выходам прежним нарядные платья, прогуливаются принцессы в карете щегольской...

Невзрачный экипаж катит в сторону Петергофа...

Ах, быть может, и не следовало уговариваться с Маврушкой Шепелевой и Лизетой, быть может, оно лишнее, уговор такой, ребячество, озорство... чтобы Маврушка нарочно рядилась в её парадное платье... Может, совсем пустая мера... Кому нужно, тот всегда уследит. А, впрочем, нет, пусть, делу не во вред. И приятно думать, что и она, Анна, умеет думать и рассчитывать, как взрослые, опытные...

Первые зелёные деревья. Так хотелось высунуться из окошка, и чтобы лицо обвеял весенний ветерок, вдохнуть это ароматное, сладкое дыхание первых клейких листочков... Парк... холмистая земля... Дворец не охраняется. И она знает, что сейчас государь не в кабинете с красивыми резными панелями и с окном красивым, выходящим на свинцово-голубоватые волны. Нет, сейчас отец в мастерской, токарит со своим Андреем Нартовым подсвечники и шкатулки...

Анна, склонив головку, поднимается по ступенькам вслед за мадам д’Онуа. Всё же немного страшно. Грубоватые мужские голоса пугают её. А если ничего не получится? Если мадам д’Онуа чего-то не предусмотрела, не рассчитала?..

Анна вспомнила, как пришло понимание: надобно открыться. И как скоро она поняла, что всё открывать нельзя. Но что-то пришлось говорить Лизете, что-то — Маврушке. И вскоре сложилось так, что самым близким человеком, именно тем самым лицом, коему ведомо и открыто почти всё, сделалась для цесаревны её учительница и воспитательница мадам д’Онуа. Это мадам д’Онуа пообещала Анне уладить, устроить встречу с государем, с отцом. Надо было незаметно уйти из дворца, и чтобы имелась карета и отвезла бы в Петергоф, и, наконец, уже в Петергофе — самое важное — чтобы отец был один, и чтобы удалось говорить с ним...

Разговор с мадам д’Онуа был не один. Анна говорила с ней не раз, чего-то недоговаривая, сама не зная, что же возможно открыть и чего открывать не следует — покамест не следует или и вовсе никогда не следует... Вдруг накатывала такая потребность отчаянная на девочку, чтобы непременно иметь покровительницу, старшую, которая любила бы, понимала, помогала бы во всём и сама бы — опытным умом — придумывала, что предпринять и как поступить.. И мадам д’Онуа и сделалась таковой... почти... наподобие... Но Анна вовсе не намеревалась освободить себя от этих трудов обмысливания и действия, ей лишь надобно было дружеское плечо — опора... И когда во время беседы уже совсем серьёзной, советной, Анна сказала, что вмешивать в свои замыслы герцога она не хочет и тайных свиданий с ним не хочет... И глаза мадам д’Онуа выразили почтение. Так посмотрела на Анну, будто ценила и хвалила...

Герцог уже снова был в Петербурге. Анна видела его на приёмах дворцовых. Теперь, когда у неё явились свои замыслы, она ловила себя на том, что волнуется о герцоге, о своём худеньком, сероглазом, куда менее, нежели прежде. Уже казалось, что отношения с ним — это что-то решённое и даже и простое...

О свидании с отцом мадам д’Онуа сказала, что возможно устроить. Анна посмотрела на неё с любопытством, почувствовав её внезапную робость, напряжённость... будто мадам д’Онуа тоже хотела нечто доверить своей воспитаннице и несколько колебалась... И в то же время... да, хотела и потому ждала поощрения... Анна поощрила её, спросив:

   — Каким же образом?.. — Вопрос вроде и ни о чём, предоставляющий возможность говорить о многом...