Исток

Ночевал Ждан на конюшне.

У боярина и конюшня была тёплой, ухоженной, не то что полуземлянка деда Радогаста. Выспался Ждан отменно.

Перед рассветом разбудили его голоса княжеских пасынков — ратники седлали коней, сдержанно переговариваясь, тщательно подгоняли сбрую.

Вышел Ждан из конюшни на мороз, потолкался среди караульщиков, послушал их разговоры, а тут кликнули закусывать — с поварни притащили котёл с чечевичной похлёбкой, и от неё по всей хоромине такой дух пошёл, что и сытый бы не утерпел...

После завтрака княжеский тиун дал Ждану брони — старенький колонтарь да куяк на коже, а сверх того боевые рукавицы из железных пластин с кольчужками. Из оружия Ждан выбрал себе увесистый кистень на сыромятной ремятине, а также местами побитый, но всё ещё крепкий деревянный щит, обтянутый бычьей кожей и обсаженный медными бляшками.

В амбар вошёл князь Олдама, рассеянно оглядел пасынков, заметил Ждана, спросил:

   — Что, дали тебе меч?

   — Нет пока что.

   — А ну, дай молодцу добрый меч, — распорядился Олдама и, не дожидаясь, пока его приказание будет исполнено, вышел из амбара.

Тот самый пасынок, который давеча столкнул Ждана с крыльца, протянул юнышу невзрачный с виду клинок с растрескавшейся костяной рукоятью.

В полном вооружении Ждан вышел на боярский двор.

Медленно поднималось румяное красное солнце. Княжеские пасынки держались кучно, словно ожидали нападения.

До завтрака Олдаме предстояло рассудить тяжущихся, вынести приговоры повинным в разбое и душегубстве, воровстве и оскорблении богов.

За обычные провинности смердов судил и приговаривал сам боярин Гаган, что же до серьёзных преступлений, то их надлежало судить только высшему судье — князю князей дреговичскому.

Олдама вышел на высокое крыльцо, перед которым толпились смерды и холопы, покорно и с надеждой дожидавшиеся решения своей участи под охраной дюжих боярских пасынков.

В ясное морозное небо поднимались ровные дымы, над боярской усадьбой расплывались запахи жареного и пареного, на поварне громко скворчало и булькало, стучали ножи и топоры. Добро, будет чем подкрепиться славной дружине...

Олдама поглядел вниз, на озябших смердов, кивнул боярскому вирнику, чтоб начинал.

Из-за голенища щегольского юфтевого сапога вирник достал липовую дощечку, испещрённую какими-то одному ему понятными значками, стал разглядывать их, бормоча себе под нос, а затем заговорил в голос:

   — В месяце серпне в родовую вервь смерда Горазда послан был тиун Вар. После найден мёртвым.

Олдама поглядел на боярина Гагана, тот кивком подтвердил верность слов вирника.

Смерд Горазд стоял ни жив ни мёртв, белее снега.

   — Твои сородичи порешили тиуна? — спросил Олдама.

   — Нет, светлый князь, не было этого, — жалобно воскликнул Горазд. — Тиуна я сам нашёл в лесу, растерзанного. Может, медведь его подрал, может, волки... А то — вепри. Их вона сколько расплодилось, в лес не зайдёшь...

Олдама поморщился. Выслушивать оправдания смерда он не собирался. Да и цену этим оправданиям знал... Если на земле верви находили мёртвое тело, дикую виру князю платил род. О чём тут было ещё толковать?

   — Сорок сороков соболей принесёшь через две недели, а не то тебя самого головой возьму. Ступай, — вяло махнул рукой Олдама.

Упал смерд Горазд в ноги князю, запричитал, не поднимая бороды от истоптанного снега:

   — Уж мы ли не работали на Гагановой засеке?.. Уж мы ли все повинности не исполняли?.. За что оговорил нас боярин, будто мы его тиуна порешили? Да есть ли правда на свете?!

Пасынки легко подняли Горазда и отпихнули от крыльца подальше, а перед князем князей поставили изрядно отощавшего смерда, одетого лишь в порты да рубаху. Видно, держали его в боярском порубе с лета. Глядел смерд на князя озлобленно и без страха. Дай такому нож в руку — порешит вмиг.

   — Смерд Прастен. Забрался на боярские борти, да самого бортника и придавил до смерти, — сказал вирник князю. — Суди его по справедливости.

Олдама брезгливо оглядел посиневшего на морозе головника, милостиво кивнул ему — говори.

   — Князь-батюшко, не виновен я!.. Не вели казнить, вели слово молвить!..

   — Ну, ну!.. — прикрикнул Олдама.

   — Не так всё было, как тебе боярский холоп набрехал!.. Мои те борти, мои!.. Дед мой те бортные липы выбирал, отец долбил там дуплянки, я сам с тех бортей отвеку мёд собирал, а однажды пришёл и увидел, как тиун но боярскому наущению мёд мой ворует, и не стерпел я, ударил вора...

Олдама повернулся к Гагану, спросил тихо:

   — Борти те — чьи?

   — Мои, — не моргнув глазом ответил Гаган. — Вели своему пасынку съездить на место, увидит он тамгу мою на всех липах.

   — Верю, верю, — кивнул Олдама. — А посему... Верви сего смерда... Как его бишь?

   — Прастеном кличут, — с готовностью подсказал Гаган.

   — Верви смерда Прастена за протор боярину Гагану выплатить десять сороков соболей, самого смерда Прастена — в обель.

Гриди подскочили к рванувшемуся было Прастену, ухватили за руки, вывернули в локтях, и проворный пасынок острым ножом выхватил здоровенный клок волос из спутанного колтуна на голове смерда.

Люто глянул тощий смерд на боярина, так что у Гагана по лицу судорога прошла. Понял Олдама, что солгал Гаган, оговорил невинного, однако отменять приговор не стал. Будет Прастен теперь княжеским холопом до смерти.

Вздохнул Олдама — солнце поднялось над крышами теремов, время подкрепиться, а приходится судить подлых людишек. Ох, нелегка ты, княжеская доля!.. И никто не поймёт, никто не пожалеет...

Вдруг от ворот прибежал окровавленный вестник, закричал не своим голосом:

   — Княже Олдама! Беда!..

Разом оборвался нестройный шум.

   — Ну?! — хрипло выкрикнул Олдама, глядя на вестника.

   — Пришёл полоцкий князь Милорад, селения грабит, молодых в полон угоняет, последний скарб отнимает...

   — Велика ли дружина полочан? — в упор глядя на вестника, спросил Олдама.

   — Если на реке поставить в ряд, пожалуй, от берега до берега едва станут.

   — Ты своими глазами видел их?

   — Да. Едва успел в лесу схорониться, а то...

Во дворе воцарилось молчание.

Князь Олдама мрачно уставился в одну точку, на лбу собрались суровые складки.

   — Давно зарились полочане... — обронил негромко статный воевода.

   — Не бывать нам холопами полоцкими! — визгливо прокричал боярин Гаган. — Вели трубить сбор, Олдама!..

Вся полупьяная дружина отозвалась на этот клич боярина таким единодушным рёвом, что показалось на миг — вот-вот оседлают они своих боевых коней, вихрем налетят на ворога и разобьют его наголову.

   — Быть по сему! — воспрял Олдама и ударил крутым кулаком по дубовому столу. — Немедля послать гонцов по всем родам и племенам, созывать всех, кто может держать в руках меч и топор!..

Ратники со вниманием выслушали повеление своего предводителя, но ни один из них с места не тронулся.

   — Я кому сказал?— прорычал Олдама, поворачиваясь к Гагану.

   — Чего, чего я-то? — растерялся боярин, и его круглое жирное лицо вмиг покрылось мелкими бисеринками пота.

   — Собирай всю свою дружину, не жди до последнего часа! — закричал Олдама.

   — Уже иду, — сказал Гаган.

Поближе к Олдаме подошли его сотники, стали говорить о том, что укреплена Гаганова засека слабо, против полочан тут не устоять.

Усмехнулся Олдама — оказывается, Гаганова засека укреплена была недостаточно, чтобы противостоять натиску врагов, но вполне достаточно для того, чтобы властвовать над округой, над смердами. Так от кого же Гаган укреплял свою усадьбу? От иноплеменников или сородичей?.. Кого больше опасался?..

   — Не радеешь ты, брат Гаган, о земле дреговичской... Смерду простительно думать лишь о своём доме, но ты же боярин, ты должен заботиться обо всей округе!.. Где Акила?! — вдруг встрепенулся князь Олдама. — Послать за ведуном!