За широкой улыбкой

Евсеева поймали после учебы. Зима: темнеет  рано, на улицах - практически никого нет. Затащили в подворотню и давай избивать. До полусмерти. Больше всего ему было страшно, чтобы ничего не случилось с его руками, пальцами. У него и так только что отобрали мечту. Лиши еще и музыки с хирургией - и ничего больше не останется. Ничего. Но чем больше чего-то боишься, тем сильнее оно к тебе тянется. А потому со словами: "Х*й тебе, а не медицина!" - эти твари в хлам растрощили, раздавили пальцы и переломали обе руки в нескольких местах.

Конечно, о какой карьере врача, хирурга, или музыканта можно говорить, когда даже после реабилитации с трудом ложку удавалось ровно держась? Судороги конечностей сродни запущенной стадии болезни Паркинсона.

Ушел из института, из медицины, из музыки. И даже от мира всего ушел: поселился отшельником, занимаясь собственной дальнейшей реабилитацией и читая книги. Художественная литература, исторический труд. Но вскоре он за собой замечает, что все его силы, внимание и желание... вновь обернулись к старой доброй любви: медицине. Так что уже через несколько лет знаниями он мог дать фору любому опытному врачу-хирургу. Знаниями, но не опытом или физическим мастерством.

А за плечами, там, где когда-то обитали мечты, стали жить демоны, ненависть к двум "вещам": красивые женщины и милиция.

Сноровку, мастерство, идеальность надрезов, четкость движений он вытренировал на грани крайнего, жесткого фанатизма, дабы доказать не только себе, но и всему миру,  что он как был гением, в интеллектуальном и в физическом плане, так им и остался. Что он стоит своей жизни и зажженных свеч.

А дальше... дальше пошло выступление. Символизм. Театр.

И когда за его дело взялась волей судьбы или стечением обстоятельств я, воплощение ада его сознания, мир его и цель резко перевернулись.

Это он мне позволил себя найти и практически поймать. И всё бы у него пошло по плану, вновь бы было идеально, на высоте, если бы я тогда... не умерла так не вовремя, чтобы, в конечном счете, выжить.

Я - единственная жертва, которой удалось от него "сбежать", и при этом дана была возможность с его невероятно положительным образом это безумие увязать. Но лишь одно преступление, из всей череды убийств. Из-за недостаточности улик (а практически из-за того, что Евсеев отошел от привычного своего поведения, от четкого почерка маньяка да и не убил, в конце концов, меня) суд смог признать вину только относительно моего случая, но уж никак не всех остальных, до смерти замученных, девушек. Более того, не удалось даже подтвердить, что преступление было совершенно в связи с осуществлением мной служебной, профессиональной деятельности (а именно - производство предварительного расследования): так как на момент встречи с преступником не было ни формы на мне, ни удостоверения при себе (ублюдок позаботился насчет второго). Любые слова мои относительно этого он отрицал, как и "якобы" признание мне до этого, что массовые те убийства - дело рук его. И сложно было ему не верить, сложно: ведь остальное, всё, что со мной сотворил, он признал и даже содействовал в раскрытии преступления, в подробностях описывая, демонстрируя на следственных экспериментах все свои действия (при этом, конечно, наслаждаясь славой "Великого хирурга").

Ты хочешь знать, что он мне сделал?

(обмерла я, проглатывая лезвие страха; вновь слезы испуганно сорвались с глаз, убегая от жутких демонов)

Больше суток истязал. Как и с другими девушками: сначала на мне оттачивал мастерство хирурга, кромсая тело, а затем, дабы скрыть "сию нелепую прозаичность" - вылил кислоту и прижег огнем, очищая грязную душу праведной болью.

Символы. Везде, во всем, вместо издевательств и экспериментов - должны были быть возведены символы.

Наши лица, жертв, - это маски, лживые красивые личины, за которыми - души грязные, порочные, омерзительные. Вот он и оголял их перед всеми, сдирая с нас плоть. И даже сейчас, я, вырвавшись из его лап, все равно... остаюсь быть олицетворением его задумки. Сними с меня мундир - и ужаснется каждый. Уродское тело как уродская душа: ибо я - мент поганый, мерзкая, гнусная тварь. Порождение скверны. И сердца у меня нет. Пустота внутри. Насос бездушный.

Евсеев и вырезал мне его, заменив на аппарат, дабы не сдохла раньше времени. Местный наркоз. Так что даже я... оценила его "мастерство" и усердия. Эта с*ка доказала всему миру, что он способный сотворить чудо: вопреки всему, без дополнительного специального оборудования, ассистентов и лекарств, успешно имплантировал искусственное сердце - протез собственной разработки, не нуждающийся в частой и неудобной подзарядке.

Но недолго была радость: пару часов - и все пошло не так, как он задумывал. Тело отекло; аппарат, кардиомонитор – старые; датчики, как специалисты потом выяснили, - лагучие. А посему и ошибочно констатировали мою... смерть.

Евсеев впал в шок. Бросился стирать следы своих неудачных трудов: где залил кислотой, а где обдал огнем, по привычке. Но паника взяла свое - сознание мутное, движения не отточены. Наломав дров, допустил прорехи, отчего и выдал себя сполна. Он собирался уже выбросить труп, как всегда, в людном месте, когда ребята наши взяли его с поличным. Куча улик - но только все... относительно меня.

А я... Что я? Каталка. Морг.

Не знаю,  каким нужно обладать невезением или везением, чтобы хотя бы в последний момент... тебе дали право на жизнь.

Уже занеся скальпель, а, возможно, даже и впившись в плоть, патологоанатом почувствовал какой-то излишне тонкой, отдаленной струной души, что я - еще жива...

Позже мне пересадили... донорское, настоящее сердце.  Евсеев  - в СИЗО, я - в коме.

Только Фирсов и вытянул меня с того света своей опекой, даже вопреки скандалам с женой. Не муж, а друг. Фирсов. А ты на него грешишь... Но потом он выбрал семью, а обо мне стали заботиться остальные: все, кому не было лень. Исключительно... государство.

Как пришла в себя - давление со всех сторон. Психологи - желающие сделать из меня обратно человека. Милиция - требующая головы Евсеева (доказательства, привязки к остальным убийствам, но в памяти моей такой кавардак, и лишь кадры, кадры (!) из прошлого, а не целостная картинка). Муж - которому подавай старую жену, а не сломанную, свихнувшуюся дуру, что ночами спать не могла, и временами так орала, так орала!.. таким диким возгласом, что он сам был готов уже на стены лезть.

От меня тогда отвернулись все. Все, под чистую.

И лишь когда я достигла дна, лишь когда полностью остыла... я смогла сделать вдох. Вдох, полный ненависти, желания мести. Ведь вопреки всему... этому ублюдку дали лишь десять лет. Ровно как и мне, заявляя что в среднем такие "сердечники" живут лет десять (бывало, что и до тридцати дотягивали, но вряд ли: с моим "везением", с моим ритмом и надрывом жизни это невозможно).

Семь лет мы отбыли оба. Семь лет.

Он теперь на свободе и будет жить.

Я же - в заключении собственного страха и вынуждена буду вскоре умереть. Даже если... Евсеев и не доберется до меня, всё равно его ошибку, единственную настоящую ошибку, вскоре уберет судьба.

***

Молчит Еремов, и даже взгляд не подводит. Размышляет.

Немного выждав, добавила:

- Да. Я устала оправдываться за свой страх. И мне стыдно за него. Но я ничего не могу  с собой поделать... А теперь еще этот Каренко. К чему? Зачем? Зачем подражатель? Если даже и предыдущие убийства не удалось привязать: немного отошел от сценария, нарушив четкий почерк серийного убийцы, и всё - события не состыкованы, не связаны и не образуют единую цепь. Почему и сейчас так не поступить? Зачем кто-то еще, кто-то третий между ним и новыми жертвами, или между нами двумя? Ума не приложу. К чему эта рокировка? Тем более, что подражатель портит его идеал, причем сполна, как самый жуткий изувер, неук. Да, Евсеев его нагло использует в своих целях, но каких? Совсем непонятно...