Служитель милосердия

Эти отчаянные фанатики уже знали, что армия на подходе, и только я остаюсь препятствием на пути к тирану. Они шли и умирали, многие даже не пытаясь сражаться, бросались на меня, надеясь, что именно их тело зажмёт намертво непобедимый меч, именно их безвольная туша, располосованная человечьим мясником, станет непосильной ношей для изнуренных усталостью рук, их предсмертный крик окончательно исторгнет разум из последнего защитника. Ведь безумец не вспомнит, что надо уйти за угол, когда заносят для броска нож. Но величайшие усилия и самоотверженный героизм не привели ни к чему большему, чем несколько царапин на моём нагруднике.

Ближе к вечеру поток обреченных стал ослабевать. Всё больше времени проходило между краткими поединками. Я чувствовал разъедающую их нерешительность, видел холодный пот, проступивший на ненавидящих лицах. Я теснил их, заставляя отступать после каждого трупа, отвоёвывал потерянные утром шаги, с точностью до биения сердца зная, когда нахлынувшая паника погонит неорганизованную толпу прочь. Прочь из подвала, из дворца и из города, и я, наконец, смогу отдохнуть…

Ожидающие смерти с готовностью прижались к стенам, пропуская редкого на данный момент жаждущего поединка. Сгорбленный и исхудавший, дряхлый до изумления, с коричневым и морщинистым, как печёное яблоко, лицом — как же ты сдал за эти годы, наставник. Но всё так же тверда рука, держащая меч — близнец того, который он подарил любимому ученику, никогда ещё не проливавшему кровь…

Не помню, какими словами я пытался переубедить старого упрямца, не желая сражаться против наставника, как умолял спрятать оружие и перейти на «верную» сторону. Грозного старца не тронули б даже золотые речи С'лмона. Он сказал: «Это ты на неверной стороне. Брось меч и позволь мне исправить твою ошибку». Я принял боевую стойку, чувствуя смятение и ужас, который, должно быть, испытывали мои противники. И наставник произнёс так тихо, как только мог: «Ты предал меня — не смей больше называть моё имя! Ты предал себя и Ва'аллон — забудь о своём! Умри, безымянный…»

Сам бой я не помню. Знаю только, что моя сила и опыт бывалого убийцы, его старость и слабое зрение — ничто не могло помешать искусству величайшего мастера мира. И я совсем не уверен, что победил. На мне было девять опасных ран, на нём — только одна, доконавшая дряхлого старца. Я стоял над ним на коленях, пошатываясь от слабости, когда он внезапно улыбнулся и благословил меня перед смертью: «Ты всегда был упрямцем, малыш. Теперь тебе придется самому искупать свою ошибку».

Может быть, его кровь на моих руках избавила меня от наваждения. Я впервые задумался о том, стоит ли даже С'лмон стольких смертей, и отчего мирный и ленивый народ Ва'аллона так возненавидел ранее обожаемого правителя. Но позади стояли мои самые верные бойцы, и я был не вправе предать их.

Не знаю, как мне удалось подняться на ноги. Весь коридор пропах ужасом, перебив даже запах крови. Я шагнул вперёд и принял боевую позицию — и мятежники бежали, бросая оружие, сворачивая шеи на крутых ступеньках и заражая паникой всех во дворце. Всё, что я смог сделать, прежде чем утратил сознание — приказал похоронить наставника в королевской усыпальнице вместе с его мечом.

Поздно ночью армия вступила в разрушенный город.

Восстание было подавлено с немыслимой жестокостью. К смерти приговаривались все, хоть косвенно имевшие отношение к мятежу, а также их родственники до третьего колена, не взирая на возраст и прежние заслуги. И своей смертью эти несчастные служили правителю. С'лмону было нужно очень много жизненных сил, чтобы поддерживать своё противоестественно молодое тело.

Я медленно угасал, не желая бороться за жизнь. Меня навещали только несколько боевых друзей, да врач, ненавидящий меня, как символ всего зла, обрушившегося на привычный мир, но вынужденный использовать всё своё искусство исцеления, поскольку заложниками моей жизни были его дети.

Происходящие перемены приводили в ужас. Правитель вёл себя, как неразумный жестокий варвар в захваченном городе, разоряя и терроризируя население. Войскам нельзя было доверять — их перетасовали и отправили вести бесконечную войну на границе. Ядро же внутренней армии составляли наёмники, северные варвары.

Эти бесстрашные гиганты в мехах, с белой, как брюхо рыбы, кожей и светлыми волосами, густо растущими по всему телу и даже на лицах, признавали только силу. Они были счастливы служить за железное оружие человеку, победившему саму смерть. Их сердца были подобны окаменевшей воде, что покрывает их родные края, и от них бесполезно было ждать милосердия в чужом городе.

Варварам было обещано, что их возглавит кровавый страж, человек, убивший тысячи врагов за один день. Они ходили поклоняться в так и не отмытый коридор, ставший для них святыней, местом кровоточащих стен и приносили туда кровавые трофеи, добытые в поруганном городе. Но только северные безумцы восхищались мной — весь остальной мир желал мне самой мучительной смерти, но не более, чем того хотел я сам.

И однажды я решил, что моё желание осуществится. Жрец Смерти пришёл ко мне, непонятным образом проскользнув мимо стражи. Я молил прекратить мои мучения — но нежданный посетитель сказал, что сначала мне придётся искупить свою вину перед богиней, и вместо долгожданного покоя на меня обрушилось двойное посвящение. Я стал дланью Смерти, чтобы её воля обрушилась на святотатцев.

Исцелённый телом, но с обращённой в пепел душой, я прошёл по руинам родного города, увидев лишь разорение и нищету. Немногие живущие в развалинах в страхе разбегались, увидев мои регалии. Земля по щиколотку была покрыта пеплом, так волшебники побороли заразные болезни. Лишь одна небесная башня, почерневшая и изуродованная ещё подпирала небо, и только у самого дворца продолжалась прежняя жизнь, праздничная и яркая, как цветы в пустыне.

Волосатые гиганты кланялись мне до самой земли и наперебой предлагали свои топоры и молоты взамен того «жалкого ножика», что висел у меня на поясе. Их удивляло, как таким несерьёзным оружием можно убить стольких врагов. Придворные блюдолизы проклинали меня в спину и славили в лицо. Слуги отворачивались и обходили меня стороной, как будто один взгляд на меня мог привести к смерти. Ненависть этих людей была настолько ощутима, что, казалось, её можно пощупать рукой. Но мне нечего было бояться в Ва'аллоне, страх, который отныне сопровождал меня повсюду, хранил надёжнее доспехов и магии. Только самого С'лмона ненавидели больше, чем меня, но и он не мог вызвать такого страха.

Ненависть ранила больнее клинка. Она смотрела на меня десятками взглядов, шипела приглушенными проклятиями из-за углов. Я никогда не был слаб настолько, чтобы ненавидеть, но и сам не привык вызывать ненависть. Если бы те люди в коридоре не пытались меня убить, а просто давили такой ненавистью, я, наверное, не продержался бы весь срок. Сошёл бы с ума или покончил бы с собой, как бы я не верил в тот миг в свою правоту. А сейчас всё это угнетало вдвойне ещё и потому, что теперь я не мог верить ни во что. Я хотел только, чтобы золотые речи успокоили моё сердце, и убедили в том, что вся эта кровь пролилась не напрасно.

Тронный зал был прекрасен как никогда. Во многих коридорах и залах дворца ещё не загладили следы войны. Стены были покрыты шрамами от жарких схваток, засохшая кровь и изломанная мебель дополняли картину. Но тронный зал был слишком велик и неудобен для сражений, и оттого избежал общей участи. Если что-то и было похищено мародёрами, то давно было компенсировано за счёт уцелевших украшений из других помещений. Приходилось щуриться, поскольку нельзя было найти места, не украшенного драгоценными металлами и камнями. Даже варвары — телохранители, маги — советники и сонм придворных были раззолочены до неприличия. Должно быть, те, что праздновали здесь свою кровавую победу, не хотели вспоминать, что творится за пределами этих стен.

Но всех прекраснее был сам С'лмон. Я не в силах описать его одеяние, да и сам он выглядел неземным созданием, как будто его черты текли, струились, оставляя впечатление чего-то невероятно прекрасного и бесконечно юного. Он выглядел спустившимся с небес богом, и мне трудно представить, сколькими жизнями это оплачивалось.