Страница 14 из 15
- Она мне написала, - сказал Лопатин.
- Она не все тебе написала. Он просто трясется, когда вспоминает начало войны, что мы не готовы были к ней: это мы, говорит, учителя, неправильно воспитывали, не так надо было воспитывать. Я, говорит, это уже в войну на своей шкуре понял, когда мальчишками командовал, которые, ничего не успев сделать, гибли! А тетя Аня говорит: ну, если, по-вашему, нужно было так детей воспитывать, как немцы воспитывали, - слуга покорная! Не участвовала в таком воспитании и участвовать не буду. Я, говорит, во что верила до войны, в то и верю и буду верить, и никакие фашисты меня в этом не могут переубедить, как бы ежи хорошо ни воевали и сколько б они стран ни заняли. Чтобы победить зверя, я другого зверя воспитывать не хочу и не буду.
- И вся эта баталия у них на педсовете разгорелась? - с удивлением спросил Лопатин.
- Нет, там только началось. Там у них началось с разговора, что вот, разделяли мальчиков м девочек, сделали раздельное обучение, и Николай Петрович хвалил это и говорен, что, если б еще до войны это сделали, лучше бы воевали, а тетя Аня вскинулась - что мы не дав того делали революцию, чтобы снова устраивать женские к мужские гимназии! С этого у них все началось, а потом Николай Петрович пришел вечером сам к нам домой, это, уже недавно было, но еще лед был, скользко, у нас от трамвая далеко, целый километр, он на костылях пришел и стал говорить, что он ее уважает и не хочет, чтобы она подрывала свой авторитет, и хочет поговорить с ней не на педагогическом совете, а по душам. А она опять вскинулась: если, говорит, мы на педагогическом совете не будем говорить по душам, то какие же мы после этого педагоги! И пошла, и пошла. Он все-таки с ней простился, а о"а даже не простилась. А я знала, что скользко, боялась, как бы он не упал на костылях, и провожала его до трамвая. Он всю дорогу молчал. Наверное, не хотел мне про тетю Аню что-нибудь плохое говорить без нее. Только когда уже трамвай подходил, вдруг сказал: у нее, говорит, женские и мужские гимназии из головы не выходят, а у меня из головы не выходят мои солдаты, если бы мы, начиная со школы, их по-другому к войне готовили, может быть, половина из них была бы живая, - вот чего у меня из головы не выходит! У нее ее гимназия, а у меня - это!
- А ты что ему сказала? - спросил Лопатин, который и по сей день, думая о начале войны, чувствовал себя человеком, пытающимся решить задачу со слишком многими неизвестными.
- Ничего не сказала. Подержала костыль, помогла сесть в трамвай, и он уехал,
- А подумала что?
- Подумала, что ничего я не понимаю в этом. И тетя Аня замечательная, и, он замечательный. А если бы на месте тети Ани был мужчина, он бы его, наверное, костылем ударил, так они друг с другом сверили. Буду хирургом, вот и все! После того как его проводила, я окончательно, на всю жизнь решила, что никем другим не буду, только хирургом.
- Ну что ж, молодец, - сказан Лопатин. - Только не знаю, как теперь мне прикажешь быть. Может, бросить свою профессию и пойти на курса санинструкторов, чтоб на старости лет не попадать в трудные положения, не мучиться над тем, кто прав, а кто не прав.
В его голосе прозвучала жесткая нота, которую Нина еще ни разу не слышала, когда отец разговаривал с ней. Слышала, только когда он разговаривал с другими.
- Может быть, я не права, - сказала она, - но я все равно хочу быть хирургом, больше никем. - Начала виновато, а кончили твердо, как отец.
- Ты права, считая, что на войне нет ничего бесспорней профессии хирурга и вообще медика. Но хочу, чтоб ты знала, даже война не освобождает людей от необходимости думать. И пока она идет - приходится думать. И когда она кончится, тоже придется. Желание стать медиком достойно похвалы, но мне не понравилось, что ты связываешь это с нежеланием думать.
- А все-таки, как ты считаешь: кто прав, тетя Аня или Николай Петрович?
- В данном случае мне важней будет знать, как считаешь ты, - сказал Лопатин. - И хотя над такими вещами проще не думать, думай сама и, придя к собственным выводам, скажи мне. И тогда мы с тобой или согласимся, или вступим в свор. Ты ведь уже вышла из того возраста, когда считала, что я все знаю лучше всех. Сейчас я, по-твоему, что-то знаю лучше тебя, а что-то хуже. Разве нет?
- Да, - сказала Нина.
- А теперь приступай варить суп и готовить уроки, если ты способна это совмещать. А я пойду к себе и попробую сесть за стол и нацарапать хотя бы начало рассказа, который обещал редактору,
6
Он пошел к себе в комнату, во не сел за стоя в не принялся за рассказ, а вместо этого, не расшнуровывая - поддев под задники, - сбросил ботинки, повесил на стул пиджак и лег на тахту. Лег и лежал так, не двигаясь, наверное, целый час, закинув руки за голову и глядя в потолок. Женщину, которая, по словам его дочери, была в хорошей, и умной, и даже красивой, он не знал и не хотел видеть, а хотел видеть совсем другую женщину, которую знал и, на свою беду, не мог забыть. Ругал себя и мысленно ставил в глупые и смешные положения, словом, не покладая рук трудился над тем, чтоб ее забыть, а забыть не мог, хотя ничего другого не оставалось.
Когда зимой сорок третьего года он прощался с Никой в Ташкенте, на вокзале, загадав, что напишет ей первое письмо, только возвратясь в Москву, он не думал, что его поездка на Кавказский фронт будет короткой, но и не представлял себе, какой длинной она окажется. Он вернулся в Москву лишь на четвертый месяц. Побывав до этого на всех южных фронтах, а под конец, неожиданно для себя, еще и на Воронежском Во время вторичного захвата немцами Харькова, в третий раз за войну выходя из окружения, несколько суток месил весеннюю грязь и, вернувшись наконец в Москву, сказал редактору, что сразу же садится за корреспонденцию, а на самом деле весь первый вечер и ночь сидел и писал письмо в Ташкент. Выяснилось, что наутро будет оказия. В Чирчик под Ташкентом ехал в отпуск к семье фотокорреспондент Витька Брагин, парень непутевый, но верный, из тех, что, если обещали, расшибутся. Он обещал, если к пяти утра у Лопатина будет готово письмо, доставить его в Ташкент прямо по назначению, из рук в руки.
Лопатин писал это письмо долго и трудно, помня, что ему скоро сорок семь, а ей тридцать; помня, как она сказала ему на прощанье - сдавайте воздержимся от обещаний писать письма"; писал, понимая, что у нее до его приезда была к после его отъезда продолжалась своя собственная жизнь, и не до конца ему известная, и ничем не связанная с его жизнью, кроме одной короткой близости и нескольких долгих разговоров.