Страница 3 из 38
— Давай в счет налога.
— А нам что кусать? — взъярился Федот.
Сборщик потыкал себя в грудь, сказал:
— Мине платить за тибя? Тибе картошку с мясом кушать?
На прощанье посыльный прокричал что-то издевательское, захохотал. Жуматай объяснил Федоту: ни сборщик, ни волостной не верят в посланных Кумаром грабителей, считают, будто хозяева в сговоре с Кумаром.
Вздувались рубахи на ветру. Тянуло низом брюхатые тучи. Поди, волку в такое время тоска в степи.
Жуматай исчез, не видали, как ушел. Жена его сидела в юрте, и ребятишек было не слыхать.
Федот со своим снаряжением перебрался в поселок. Взялся копать колодец, поставил ворот. Заказчики видели: с отчаяния мужик колотится, такие дела в зиму не начинают, да еще в одиночку — тут сразу надо камень тесать, крепить стенки, иначе шахта весной обвалится.
Вечерами Федот сидел у лавки с мужиками, слушал разговоры. В волости шла вражда между степняками и поселенцами. Степняки забивали родники кошмами, шайки конокрадов угоняли у крестьян коней. Мужики с ружьями шарили по аулам. Если находили свежую лошадиную шкуру, отбирали у степняка лошадь. Вражда началась с лета, когда казах из нищего аула сдал покос в аренду разом двум поселенцам. Деньги вернуть не смог, проел, мужики его избили. За казаха вступилась родня, и вышла драка с кровопролитием.
Утром Федот вновь спускался в выработку; он уж углубился на два человеческих роста, укрепил навес. Бил киркой землю, твердил себе: «Не уйду из урочища, не уйду».
Мужики сжалились, выдали в задаток еще мешок муки и мешок пшена. Федот вернулся в урочище, а следом в тот же день — Жуматай с перебитой рукой, на коне. Пригнал пяток овец и корову. Конь был не его, а корова не федотовская.
Жуматай не рассказывал ничего, мрачно нянчил перебитую руку. Знал Федот, что теперь нет Жуматаю возврата в свой аул, и наверняка не в одном Кумаре тут причина. Что крепко прижала их друг к другу жизнь, не оторвать.
Когда пытался бай Кумар наскоком согнать Федота с починка в урочище, его подручный, похваляясь своей ловкостью, на скаку выдергивал из земли тополиные черенки. Одним таким черенком он стегал товарищей, дурачился, а те вырвали черенок, сломали и бросили в степи.
При падении черенок пробил куст перекати-поля, ткнулся обрывками корешков в гладкую глину, где выступила соль, колкая, как битое стекло.
Под ветром обломился стебель перекати-поля. Травяной шар проскакал мимо колодца — там Жуматай поил овец, — проскочил между юртой и дерновушкой и влетел в песчаную яму под берегом.
На дне ямы стояла лужица, след высохшей речки. Засорена была лужица мертвыми мошками, крошевом сухих трав, степной пылью. Черенок угодил в воду обрывками корешков.
Проходил мимо Федот, подивился: что там зеленеет внутри? Поддел ногой шар и увидел черенок с острыми ушками листьев.
— Чо тут брезжитца, родимый? — спросил весело Федот. — Ну, живи!..
Жгли голую степь ледяные ветры. Налетали метели и уносились, волоча хвосты поземок. Жались друг к другу дерновушка и юрта, обложенная для тепла связками камыша.
Сошли снега, заиграла новорожденная река в солнце. Черенок пустил несколько веточек — он стал топольком.
Речка оживала час от часу, появились в ней червячки, личинки, рачки и водоросли. Рыба кинулась из озер в речку метать икру, оставила на отмелях, в заводях, на корягах студенистые комки и ленты. Вывелись мальки, искорками засверкали в воде.
Между тем вешняя вода ушла вниз, к озерам. Дно заводей обнажилось, окаменело под солнцем. Несло жаром от горячих галечниковых отмелей, от сухой глины берегов.
Метались по мелям окуни, нарядные, как петухи, их спинные плавники с колючками высовывались из воды. В омутках было черно: теснились белые, с желтоватым брюшком и желтыми плавничками ельцы, и пескари, и голавли.
Прилетели вороны, забегали по мелям. Удирали от них рыбешки, тянули шнурки следов по мучнисто-глинистому дну. Вороны ловко хватали рыбешек поперек живота. Скоро берег стал бел от рыбьей чешуи.
Прибежала лисица, спустилась в ямку, завозилась. Черный илистый кисель, выплескиваясь, оставлял на песке рыбешек.
Лисица, горбясь, зло поглядывая на ворон, металась среди прыгающих по песку рыб, глотала добычу, давилась, харкала. Объелась и уснула тут же. К вечеру лисица очнулась, обошла, позевывая, грязную яму с крестиками вороньих следов, поднялась по берегу и исчезла.
Тополек оживлял речную долину, под ветром похлопывал листьями. Ручеек шнурочком поблескивал в гальках и был так слаб, что едва волочил лоскуточки ила.
Спустился по берегу Федот с лопатой, вырыл яму в дне омутка. Набралось в яму воды мало-помалу. Таскали ведрами наверх — там месили глину, делали саман: строились Федот и Жуматай.
Ранней весной, еще листья не появились, тополь выкинул сережки. Ветер опылил их.
Семя тополя с маковое зернышко — летучка, пучок волосиков, несет его по воздуху. Тряс ветер тополь, хлопьями срывал семена. Кружилась над долиной пушистая метель. Набивались семена в складки берега, в сыром песке пускали корешки.
К осени пустынные прежде пески ощетинились прутиками.
По весне дикую полую воду в этом месте стиснуло берегами — их пески схватили корни тополя и тополиного подроста. Вода пошла водоворотами, вырыла в русле промоины и ямы.
В урочище поселились пять семей «неустроенных переселенцев» — так назывались не получившие наделов — и две семьи казахов-издольщиков. Наделы нарезал сам Кумар, он торопился: в урочище пытались поселиться его бедные сородичи. Аренду Кумар установил небывало высокую по здешним местам, указывая на Федота и Жуматая: «Они платят, а вы чем лучше?»
Кумар сулил освободить своих арендаторов от обираловки — «добровольного пожертвования» на нужды армии. Бай стал к тому времени волостным управителем.
Прибежали к тополю ребятишки из поселка, прыгали с нижней ветки, кричали:
— Глубоко, аж с ручками!
Вечером пришли к тополю мужики. Федот отыскал камень. Ухватил его покрепче и вошел в воду. На середине речки вода скрыла его с головой. Мужики стояли над тополем, глядели, как бежит со дна цепочка пузырей. Шумно всплеснуло у них под ногами, раздалась вода, вышел Федот с камнем в руках.
— Стоит плотинку поставить, работа не пропадет?
— Не пропадет, — сказал Федот и погладил ствол тополя. — Черный стал осокорь. Матереет…
Насыпали из камня и гальки плотинку в горловине плеса. Держала плотинка воду, берегла.
В жаркий июльский день по глинистому откосу берега спустилась лиса, спугнула ворон и подошла к воде. Близ берега гуляла стая голавлей, лениво шевелила красными кистями хвостов. Глядели на лису без испуга ядрышки их глаз, вправленные в жестяные ободки.
Лиса полакала воды, постояла на плотинке и побежала вдоль ручейка по голому горячему руслу.
За речкой взлетит саранчук, вспыхнут в солнце его слюдяные крылья. С тополя сорвется кобчик, стрелой просвистит над долиной, — щелчок, хруст, и вновь кобчик на верхушке тополя. Веер саранчового крыла, взблескивая, опускается на землю.
Поселенцы вспахали поля, разбили огороды и бахчи. Полевки, суслики стали селиться близ ухоженных участков. Налетали на зелень прожорливые майские жуки и саранча. Федот поставил на краю своего поля шест с перекладиной и переманил кобчика.
Теперь кобчик охотился на полях и огородах. Нырял с шеста в гущу пшеницы. Писк мыши — и птица, не коснувшись земли, неслась за реку с добычей в когтях: птенцы подрастали, их рты были разинуты с утра.
Тополиные корни могучей грибницей уходили вглубь и вширь, гнали соки по стволу, обтянутому черной трещиноватой корой.
Дерево растет макушкой, потому гнезда кобчиков со временем оказались в глубине кроны. Теперь кобчики жили как бы в нижнем этаже.
В ту весну, когда обильно роился комар, густо летел майский жук и мотылек с бархатными крылышками, из верхов кроны донеслось мяуканье рассерженной кошки. Кобчик, что сидел на выступавшей ветви и охотился на майских жуков, оставил свое занятие, встревоженный кошачьим мяуканьем, но высмотрел в листве лишь золотистую, с черным птицу. Гнездо ее, мягкая корзиночка, висело в развилине ветвей.