Тамара и Давид

Вслед за ним выступил Варданидзе, владетельный князь Сванетии, и предложил в женихи царице греческого царевича Алексея, сына убитого Андроника Комнена, сказав, что этим брачным союзом между двумя царскими династиями: византийской — Комненами и иверской — Багратидами будет заключен тесный союз и, таким образом, царица Тамара приобретет право на византийский престол, незаконно занятый императором Исааком.

Предложение Варданидзе вызвало жестокий отпор со стороны Захария Мхаргрдзели, человека храброго, испытанного в боевых делах и известного своей преданностью царице.

— Святые отцы, мужи и братья! — воскликнул Захария с негодованием. — Разве вам неизвестно, что Византия терзается смутами, что народ, подобно взволнованному морю, мечется и восстает против своих правителей, и на ветхий престол ее воссел Исаак Ангел, который дрожит за свою участь. Как можно допустить, чтобы наша пресветлая и боголюбивейшая царица, из милости приютившая сына Андроника, сочеталась с ним браком, да еще имела притязания на византийскую корону, из-за чего может возгореться война между Иверией и Константинополем? Нам нечего думать о византийских царевичах, когда есть более достойные и беспорочные, чтобы наследовать трон Иверии.

Слова Захария Мхаргрдзели произвели особое впечатление на молодых витязей и некоторых вельмож, настроенных более примирительно, чем Абуласан и патриарх Микель. Быстро уяснив себе цель собрания и поняв, что все заранее предрешено феодалами, Гагели сговорился со многими из рыцарей наотрез отвергать всех претендентов, выставленных Абуласаном, и выдвигать такие неосуществимые и химерические предложения, которые приведут к жестоким словопрениям и перессорят между собою участников Совета. Поэтому Гагели выступил с преднамеренной резкостью.

— В настоящее время, когда Запад устремился на Восток, нам необходимо примкнуть к европейским народам и среди семейств воинственных королей-крестоносцев искать мужа для нашей державной царицы. Нам надлежит восстановить посредством брачного союза наши отношения с западными державами.

Это предложение было настолько неприемлемо для Микеля, что он не выдержал подобного самовольного выступления Гагели, который мог подать дурной пример владетельным князьям, и властно оборвал его замечанием:

— Непристойно нам уклоняться от греков и смотреть в сторону латинян, коих нравы нам несвойственны. Нам не подобает забывать, что греческий патриарх обрекал в церкви святой Софии всех латинян смерти. Всякого осуждения достоин тот, кто отвращает наши взоры от Востока на Запад.

Гагели вспыхнул и хотел обменяться резким словцом с патриархом, но Абуласан, решив прекратить возникшие споры, продолжал называть женихов, домогавшихся сердца и руки иверской царицы.

— Боэмунд, князь антиохийский, Мутафрадин, сын иконийского султана, давно с ума сходят от желания добиться руки нашей царицы. В таком же положении находится и сын испанского султана, принявший ради нее христианскую веру! — сообщил Абуласан, не обнаруживая при этом ни малейшего пристрастия ни к одному из названных претендентов.

— Про какого Боэмунда идет речь? — возразил задетый за живое замечанием патриарха Гагели. — Про того старого развратника, которого папа отлучил от церкви и который позорно бежал с битвы при Тивериаде? Наши государи, неусыпные борцы за честь и славу народа, еще никогда не имели дела с изменниками и предателями!

— Многие из королей-крестоносцев не отказались бы от союза с нашей царицей, — быстро поддержал его Гамрекели, служивший при дворе и втайне ненавидевший Абуласана, — Филипп-Август, король французский, Конрад, граф Монферратский, и многие другие. Разве они не искали руки нашей великой царицы, подобно которой нет на Востоке, ни на Западе, ни на Севере, ни на Юге?

Тогда выступил патриарх Микель. Он был явно недоволен тем, что собрание не носило единодушного характера, что был отвергнут византийский царевич и что выступления многих придворных грозили внести раскол в среду присутствующих и помешать быстрейшему осуществлению государственных планов. Он с раздражением начал обличать неосторожных защитников сближения с Западом, негодуя против самой мысли разорвать исконную связь Иверии с Византией.

— Кому известно, что немецкий император и все короли на Западе либо отлучены от церкви, либо находятся в разладе с папским престолом? Для замаливания своих грехов они отправляются в Палестину, чтобы бороться с неверными, — говорил он. — Нашей великой царице непристойно соединяться с латинянами, о чьих позорных деяниях мы много наслышаны.

В зале стало шумно, раздались громкие недовольные восклицания, выражавшие несогласие со словами патриарха, некоторые, вскакивая, энергично размахивали руками, готовясь вступить в ожесточенный спор с Микелем.

— Мы были свидетелями того, — с горячностью начал Гагели, — как известие о взятии Иерусалима грозным султаном Саладином потрясло Европу и привело в уныние все народы. Несметные полчища направляются в Палестину, весь Запад пришел в движение. Останемся ли мы одни безучастными свидетелями завоеваний Саладина, который рано или поздно завладеет Сирией и направит свой меч против нас?! Наши полководцы и большинство дворян готовы по первому призыву пойти на жертвы и отправиться в Палестину.

Неожиданное заявление Гагели, произнесенное им в пылу раздражения против патриарха, произвело большой переполох в зале и такое неописуемое волнение, что больше никто никого не хотел слушать. Владетельные князья, единомышленники Абуласана, возмущались поведением молодых витязей, которые без должного уважения отнеслись к верховному Совету и готовы были умалить его значение своими необдуманными действиями.

Между тем кто-то из витязей вдруг крикнул, повторяя призывный клич западных рыцарей: — Горе тому, кто не обагрит меча своего кровью! — И этого было достаточно, чтобы все повскакивали со своих мест и в ярости схватились за оружие.

Тогда поднялся патриарх Микель.

— Кто посмеет обагрить меч кровью ради торжества пап и усиления латинского влияния на Востоке? Да будет вам ведомо, что наша мудрая царица, по примеру Карла Великого, полагает свою славу не в освобождении Иерусалима, а в укреплении и усилении могущества своего царства. О какой брани может идти речь, когда между Иверией и султаном Дамаска Саладином воцарились мир и дружба?!

Волнение стихло, наступило молчание. Упоминание о царице, о ее мудрой и дальновидной политике сразу прекратило все споры и вернуло пылким витязям потерянное хладнокровие. Тогда в тишине поднялся Абуласан и торжественно произнес:

— Не стоит перечислять всех желающих искать руки нашей августейшей царицы. Нам надлежит руководствоваться двумя соображениями при выборе будущего государя. Первое, чтобы он был одинаковой с нами веры, человек послушного и доброго нрава, а также принадлежал бы к сильному царству, способному оказать помощь Иверии своим воинством. Я знаю сына русского повелителя Андрея, великого царя, которому повиновались триста царей. По смерти отца сын его, князь Юрий, был изгнан, преследуемый своим дядей Всеволодом, он удалился в чужие страны. Мы направим к нему посольство и попросим пожаловать в нашу столицу в надежде, что сей князь будет достойным преемником царя Георгия III и успокоит наши сердца. По своему родству и происхождению он ничуть не ниже западных королей, а мудрость нашей царицы еще больше возвеличит его и укрепит связи с русской землей, по обширности своей превосходящей все европейские царства.

Слова Абуласана не были никем прерваны, так как и сторонники, и противники его намерений поняли, что русский князь намечен аристократией в будущие цари Иверии, что это — хитро сплетенная интрига, противоборствовать которой больше нельзя словесной шумихой, да еще в патриаршьих покоях, где Микель весьма быстро привел бы всех непослушных к послушанию, угрожая им суровым церковным наказанием. Наступило безмолвие, изредка нарушаемое глубокими и продолжительными вздохами. Вслед за этим, к удивлению Абуласана, ожидавшего споров и раздражений, витязи внезапно и поспешно стали покидать покои, не изъявляя желания вступить с ним в пререкания или каким-либо иным способом выражать свое недовольство. Когда недовольные удалились, Абуласан обратился с просьбой к Русудан, чтобы она довела до сведения царицы о желании подданных сочетать ее с русским князем, а также повлияла бы на свою царственную племянницу и заручилась ее согласием. Русудан поклоном подтвердила, что она берет на себя обязанность выполнить это трудное поручение, но, немного подумав, сказала: