Тамара и Давид

— Ни слова не говори о нашей встрече и не упоминай имени царевича Сослана, предупредил его Гагели, и они дружески расстались, овеянные воспоминаниями о прошлом и исполненные радостных надежд на будущее.

После этого свидания прошло уже много времени, а Гагели продолжал жить в одиночестве, не получая ни от кого вестей.

Однажды ночью, когда Гагели находился в особо тревожном состоянии и не спал, переписывая богослужебные книги, он услышал вдруг дальнее ржание коней, стук копыт и отдаленные возгласы, гулко разносившиеся в ночной тишине. Он поспешил к воротам монастыря, трепеща от неизвестности, внезапно вспыхнувшей надежды и страха от мысли, что может обмануться в своих ожиданиях.

Светила луна, ночь была тихая и прозрачная. Гагели неподвижно стоял в нише ворот, глядя, как приближались к нему всадники, тихо переговариваясь между собою. Видно было, что кони сильно устали, так как шли медленно, а всадники не ускоряли их бега, спокойно и уверенно направляясь к монастырю.

Гагели не выдержал и, выйдя из ниши, громко позвал:

— Мелхиседек!

Он намеренно из предосторожности не назвал Давида Сослана, опасаясь, что это могли оказаться чужеземцы или, что хуже всего, исмаэлиты, и замер от неожиданности, когда увидел, что передний всадник быстро соскочил с коня и бросился к нему навстречу. При свете луны фигура Сослана выросла до гигантских размеров. Прежде, чем Гагели пришел в себя от радости, он заключил его в свои объятия и высоко поднял, показывая его Мелхиседеку и остальным слугам. Все они смеялись и плакали от радости, не будучи в силах произнести ни слова, издавая только бессвязные, отрывистые восклицания, выражавшие их счастье от долгожданной встречи друг с другом; они вновь соединились все вместе и могли думать, наконец, о своем возвращении в Иверию.

— Где найти слова, чтобы выразить мою радость! — воскликнул Гагели, а Сослан тихо сообщил:

— Мы привезли древо креста. Наконец завершилось дело, ради которого мы покинули родину и претерпели столько бедствий!

— Надо спрятать святыню! — прошептал Мелхиседек, точно боясь быть кем-либо услышанным в этом глухом монастыре. — Мы скитались по разным местам и передвигались ночью, так как были предупреждены, что на нас готовится нападение. Мы не спали ни одной ночи. Боялись либо лазутчиков, либо исмаэлитов, могущих напасть на нас и отнять древо креста!

— Идите за мной! Я укажу вам безопасное место, — сказал Гагели, и все тронулись за ним, стараясь не производить в монастыре шума. Слуги тихо вели на поводу коней, Сослан нес ковчег, а следом за ним шли Мелхиседек и Тимофей. Они вошли в небольшой домик, который занимал Гагели, и по его указанию опустили ковчег в каменное подземелье, где хранились церковные вещи, утварь, одежда и бесчисленное множество книг и пергаментных свитков.

Успокоившись немного от пережитых впечатлений, они сели за стол, чтобы подкрепиться пищей, и тут только Гагели заметил, как Сослан изменился и какая невыразимая печаль сквозила в чертах его мужественного открытого лица, носившего на себе следы перенесенных им страданий. Не понимая еще причины этой странной скорби, Гагели принялся рассказывать им о своей встрече с Липаритом Орбелиани, их беседе и его сообщении о гибели Домны.

Мелхиседек, услыхав, кто был таинственный ивериец, которого они видели у исмаэлитов, не мог удержаться от изумленного восклицания.

— Кто мог подумать, что он — сын такого важного вельможи, находится в услужении у извергов, каких еще не носила земля на себе?

Сослан глубоко задумался.

— Жестокое наказание постигло весь род Орбелиани за их измену и предательство, — со вздохом сказал он, особенно за то, что они погубили Демну, избрав его орудием своей мести. Но пусть мертвые спокойно почивают в своих могилах! Если Георгий был вынужден проявить жестокость и подавлять восстание, то теперь наступила иная пора, и вместо строгости нужно выказывать великодушие и снисходительность к врагам. Пусть никто из пострадавших не вспоминает больше своей печали и не сетует на постигшие его испытания!

Гагели из этих слов понял, что Сослан решил помиловать Орбелиани, и тут же попросил его взять с собой сына и отца в Иверию, если только они вернутся от исмаэлитов.

Когда удалился Мелхиседек и они остались одни, Гагели не мог скрыть своей тревоги.

— Я вижу, глубокая печаль терзает Вашу душу, — сказал он Сослану, — и радость покинула Вас. Какое известие смутило покой и Лишило моего повелителя привычной бодрости духа?!

Сослан сделался еще более задумчивым, как бы не решаясь открыть Гагели мучивших его дум. В свою очередь, Гагели, вспомнив рассказ Вальдена, сильно расстроился, не зная, как сообщить Сослану печальную новость о царице. Затем у него явилось подозрение, не дошли ли какие-нибудь зловещие слухи до Сослана, и, боясь еще более встревожить его, замолчал. Каждый ждал, что скажет другой. Сослан, наконец, пересилил себя и тихо, как-то покорно произнес:

— Много мы видели всяких бедствий. Были в плену, терпели кораблекрушение, преследование и всякие невзгоды, но того не испытывала моя душа, что я переживаю теперь, находясь на пути в Иверию. — Он вздохнул и долго смотрел, как разгоралась заря на востоке, как постепенно светлело вокруг монастыря и сквозь листву платана уже просвечивало бледно-голубое небо.

— Слушай, что я узнал в пути, — начал он еще тише, точно боясь быть кем-либо подслушанным, — оказывается, царица была замужем за русским князем, и только недавно Микель на соборе лишил его престола, расторгнул брак и велел изгнать из Иверии. Страшно подумать, сколько горя перенесла царица.

Сослан посмотрел на Гагели, ожидая, что его сообщение ошеломит друга, но тот, обрадованный тем, что тяжелое объяснение с царевичем отпадало, и восторге воскликнул:

— Если бы Вы знали, какую великую радость Вам ниспослала судьба! Об этом нужно было бы молить небо целые годы. Если сам Микель решил изгнать русского князя из Иверии, то, надо полагать, он жестоко досадил всем и отомстил им за все Ваши обиды. Не печалиться надо, а ликовать, что русский князь довел их до того, что они сами расторгли его брак с царицей. Теперь Вы можете легко усмирить мятежников и оградить царицу от всяких испытаний!

— Ты сказал истину! — оживился Сослан и крепко обнял Гагели. Под влиянием дружеской беседы тоска его рассеялась, чувства гнева и ревности утихли, и он на короткое время забылся сном.

На другой день они поспешили к пещере, где скрывался Липарит Орбелиани, желая обрадовать его приятной вестью о прощении и возвращении на родину, но, когда они подошли к миндалевому саду, Мелхиседек издал вдруг радостный крик и бросился к человеку, выходившему из пещеры. То был молодой ивериец, с которым они встретились у исмаэлитов. Увидев их, он с громким рыданием упал на грудь Мелхиседека. Гагели остановился.

— Вот сын Липарита! — тихо сказал он Сослану. — Как видно, отец нашел его и освободил из плена. Но почему вместо того, чтобы радоваться, он льет слезы.

Придя в себя, Иванэ Орбелиани сердечно поздоровался с Гагели и почтительно поклонился Сослану.

— Не удивляйтесь моей скорби! — пояснил он, обращаясь к Гагели. Я получил свободу, но потерял отца. Дан-эль-Кебир, наместник Сидна, с которым Вы беседовали во время пребывания у исмаэлитов, давно ждал моего отца, желая привлечь его в свое братство. Он объявил согласие отпустить меня, но потребовал, чтобы вместо меня отец остался у них пленником, а я ехал в Иверию и неусыпно наблюдал за вами. Отец, не желая навлекать на всех нас месть исмаэлитов, предпочел остаться в плену. И мне даровали свободу.

— Во время нашего краткого свидания он успел сказать мне, чтобы я нашел Вас и верно служил царевичу Сослану. — «Своей преданностью царевичу, — сказал он, — ты искупишь вину нашего рода и снимешь с нас позор измены». — А теперь я остался один и не знаю, что будет с отцом моим. — Он обернулся к Сослану и с горячностью закончил: — Клянусь жизнью своего отца верно служить Вам. Я никогда Вас не покину!