Игра в мечты

Последние события в стране торопили. Особенно когда на олимпийских объектах установили пусковые комплексы новейших ракет, и стали уверенно разрывать дипотношения с дальними соседями – с ближними всё давно было покончено. Умные люди, получившие в наследство от прошлого века хорошую историческую память, уехали из городов подальше в глушь. Скудное население деревень русской глубинки разбавилось университетскими профессорами, научными работниками, художниками и литераторами, бурно занявшимися посадкой репы, которой в стране официально заменили картошку – «засланку» Запада, чуждую нашей культуре, идейного врага, как вещали по главному и единственному телеканалу страны. В картофеле державные «учёные» обнаружили смертельный для человека яд, причём исключительно для русского человека. За ведро картошки, найденной при обыске, если «стукнут» куда надо от чёрной зависти соседи, легко можно было схлопотать в первый раз плетей на площади у Позорного столба, а в следующий – «Весёлую пятёрку в зубы».

«Весёлой пятёркой» назывались воспитательно-принудительные работы по строительству военного полигона на самой макушке Земли – на Северном полюсе. Весёлым место окрестил народ. В рекламных роликах, ожидая своей очереди к отправке, на взлётной полосе стояли весёлые, улыбающиеся люди с вещмешками за плечами, играя бицепсами и скаля белоснежные зубы на столичное солнце, радоваться которому им больше никогда не придётся. С Весёлого никто не возвращался. По окончании срока родственникам приходило официальное письмо за сургучовыми печатями с трёхглавым орлом, где было сказано: «Ваш муж (сын, брат, сват, зять, племянник, дедушка или внучок) проявляя сознательность, добровольно продлил срок воспитательных работ для строительства светлого бла-бла-бла, бла-бла-бла».

За короткое время моя страна быстро поделилась на тех, кто правит и живёт, как пожелает, и тех, кто подчиняется, выживает, как может и… молится на тех, кто ими правит. Впрочем, она всегда это умела ловко делать. Самое главное, чтобы царь-государь был свой, а не пришлый, со стороны. Времена варягов давно прошли.

Сил больше не было смотреть на всё это. Я твёрдо решил валить, пока не закрыли оставшиеся границы. Пропасть между ССР (Святой Светлой Русью – как теперь официально называлась страна, в которой я ещё в прошлом веке появился на свет) и остальным миром с каждым годом увеличивалась. Используя старые нелегальные связи, я мог ещё пробраться в свободную нейтральную Внутреннюю Монголию. Так что в отличие от Довлатова, которого вынудили уехать, я банально бежал. Словно заяц от половодья.

В жизни своей, кроме сумки с вещами на первое время, я ничем обременён не был. Два официальных брака детей мне не дали. Последний вообще продлился три часа двадцать с небольшим минут. Несколько гражданских разваливались подряд буквально через пару месяцев – никто со мной не смог ужиться, и я рос под солнышком, как лопух у забора, – одиноким и запылённым.

Самое заветное для отъезда уместилось на одном жёстком диске: любимые фильмы, песни, и книги, так как после отключения от глобальной сети качать было нечего и неоткуда, и, конечно, в первую очередь в надёжные цифровые папки упаковал я свои фото- и видеовоспоминания.

За день до отъезда я еще раз провёл инспекцию одинокого шкафа, сиротою примостившегося в углу комнаты. Часть бумажных книг я надёжно спрятал до лучших времён – закопал ночью в полиэтилене в песок за гаражами, а часть пришлось сдать, чтобы не вызвать подозрения, в Комитет по спасению сакральности при РЦПЦ для дальнейшего их уничтожения. На одной из полок, за нейтральными пока что книгами по строительству, садоводству, ремонту автомобилей и комиксами с Ильёй Муромцем, я нашёл фотоальбомчик под снимки 10 на 15. Присел перелистать и убедиться, что карточки я отсканировал, когда наткнулся на несколько мною позабытых.

Эти фото были с давней нашей поездки на зимнюю рыбалку, где-то в … годах прошлого века. Несколько дней были очень солнечными, и я пытался сделать портреты моих друзей сидящими над лунками на льду. Ребята стеснялись, придумывали себе серьёзные скучные лица, прямо как старички из политбюро на плакатах на демонстрациях моего детства. Когда я разложил снимки в ряд, то даже засмеялся.

Серьёзный, задумчивый взрослый Стас в пол-оборота смотрел куда-то вниз и в сторону, Бáдхи в вязаной детской шапке с ушками и пимпочкой, шуточной такой, – с ожиданием вниз и вбок, а суровый Вовка, покрыв голову капюшоном пуховика, с прищуром изучал лунку под собой. Ещё один снимок, которому остроумный Стас придумал очень точное и весёлое название: «Якут и чукча идут бить нерпу».

Вовка с Бадхи, раскосые и припухшие после вчерашнего, ослеплённые солнечным снегом, стоят у домика на фоне озера, бело-золотого безмолвия, видимо, переговариваются, совсем не позируют. Бадхи держит пешню, а Вовка – бур. Очень похоже! Им бы под ноги бросить пару морских котиков – не отличишь от настоящих северных аборигенов.

Я улыбнулся и достал последний снимок, где мы стоим все вместе на крыльце: я, Стас, Бадхи, Вовка и ещё один человек, самый высокий среди нас. Мы смеялись перед снимком долго. Вовка хохмил, Бадхи подключился, и в этот момент сработал затвор моего старого «Кэнона», стоящего на табурете в снегу, расписанном жёлтыми ночными узорами. Отличный живой снимок был бы, если бы у высокого вместо лица не оказалось белого засвеченного пятна, а Стас по привычке не отвернулся, будто его позвал кто-то неожиданно. Помню, что кадр я разглядывал на компе с максимальным увеличением, отдавал печатать в разные ателье и мастерские. Белое пятно не убиралось.

Я присел с альбомчиком на пластиковый ящик из-под водки «Хоть залейся!» и стал вспоминать, откуда этот человек вообще взялся, и как всё тогда было.

На ту рыбалку – на последний лёд – собирались мы как никогда долго. То у меня не получалось с отпуском, то Бадхи не на кого было оставить магазин, то у Вовки со Стасом появлялись, как осенние опята, какие-то тёрки по бизнесу. Уберут в одном углу – в другом вылезет. А весна началась ранняя и быстрая, как вёрткий окунь. Кажется, только недавно выпивали за милых дам, а уж через пару дней – апрель и асфальт сухой. На посту через Оку остановивший в три ночи нашу «девятку» гаишник, услышав в ответ, что едем на последний лёд на озеро Селигер, только что жезлом у виска не покрутил. На Оке лёд уже давно с хрустом сошёл, какая рыбалка? Вы что, ребята? А ну-ка, дыхните! Но мы твёрдо верили в то, что лёд на Селигере есть.

Малюсенький домик в одну комнату с печкой и тремя старыми продавленными диванами объегорили мы на компанию недавно. Числился он по документам как недостроенная баня. Зато хитрый мент, у которого мы домик купили, построился вплотную к озеру. Только узкая тропинка и лодочный сарай отделяли дом от края озера. Благодать! Зимой, то есть весной, мы ехали в домик впервые, веря, что печь не подведёт, лёд не треснет, рыба клюнет. Про рыбу не стоило даже беспокоиться, поскольку в Серпухове, на Вовкиной родине, должны мы были захватить пятым в машину одного волшебного человека, который обеспечит рыбалку на сто процентов. Нам с Бадхи, сидящим сзади, не особенно улыбалась эта новость. Было тесновато – меж нами стоял куль с картошкой, бур и мой рюкзак с вещами.

Узнать более подробно про того волшебного человека я стеснялся. С Вовкой знаком был мало. Я слегка опасался его жизненной напористости, природной бойкости, а Стас, который нас и познакомил, подрёмывал на переднем сидении. Бадхи через несколько километров всё же пригнулся к водительскому сидению и осторожно спросил у Вовки, скорость была непростая – сто тридцать «девятка» летела легко.

– Володь, а что это за человек?

– Да он, блин, ваще! Мне Седой рассказал. Ващеее! Он рыбу, это… как его, не приговаривает, а как в цирке, этот, ну, блин, выступает…

– Фокусник? – спросил я осторожно.

– Да, не! Этот… он ещё людей усыпляет, а они потом ходят, разговаривают, а остальные над ними угорают.

– Гипнотизёр, – понял Бадхи.