Культурные повороты. Новые ориентиры в науках о культуре

Путем самотолкования текстов, обращаясь к идеям Гирца, идет и Габриела Брандштеттер в интерпретации новеллы Готфрида Келлера «Брелоки».[212] По ее мнению, сам рассказ задает рамки для трактования коллизий колониального дискурса. Так, столкновение европейских и неевропейских персонажей выстраивается не только как колониальное завоевание, но и как обратное отвоевание знаков собственной культуры, которые, отчуждаясь, возвращаются в процессе межкультурного обмена. Культура – это мир, в котором действия постоянно переводятся в знаки, так что, возможно, крупнейший вызов для культурного анализа представляют собой именно эти знаки, эта чуждость знаков в контексте различных систем репрезентации. И все же, при всех попытках путем интерпретации выйти на след литературных или культурных смыслов, «чужое» – к такому выводу приходит интерпретативный поворот – сохраняет свою плодотворность, пусть даже лишь в качестве стимула к познанию «очуждения».

Таким образом, в сфере интерпретативной культурной антропологии присутствует неизменный интерес к чуждости и тем самым к поиску горизонтов толкования, которые сами проявляют себя в литературе, рассказах, драме или – при анализе общественных/социальных феноменов – обозначаются самими членами (чужого) общества. В конечном итоге речь идет о смещении интерпретационной инстанции и авторитета. В этом плане «насыщенное описание» литературы помогает осмыслить литературные тексты как носители сгущенных форм этнографического описания и комментирования культуры, которые выражают ту или иную культуру в ее собственной понятийности, ее собственном вокабуляре самотолкования – к примеру, в ее специфическом понимании личности, эмоциональности, статусной иерархии: «литература как текст культуры»[213] или, если воспользоваться еще более близким к практике выражением, – «культура как текстура социального».[214]

То, как интерпретативный поворот понимает культуру, ориентируясь на смыслы, воплощается в этнологизации литературы. Да, такая оптика – на примерах литературных описаний культуры – наглядно показала, что в культурологическом литературоведении ведется определенная дискуссия; но эта же оптика привела и к тому, что подобная дискуссия до сих пор слишком односторонне фиксируется на темах, на поиске новых, необычных предметов литературоведческого анализа.[215] Выход из ситуации подсказывает другая линия развития, которая, преодолевая рамки контекстуального анализа значений, проявляет интерес скорее к взаимосвязям между «культурными текстами». Имеется в виду «поэтика культуры» в смысле нового историзма (new historicism), сложившаяся главным образом в русле концепций Стивена Гринблатта.[216]

«Поэтика культуры» ведет свое начало от интерпретативного поворота; вместе с тем она демократизирует его понимание текста, избавляя его от привкуса (европейской) художественной формы. Речь здесь идет не о «культуре как тексте», но о «культурных текстах». Обращает на себя внимание, как в насыщенном взаимодействии с другими «культурными текстами» произведения искусства и тексты литературы заметно лишаются своих привилегий. Но и при этом – что свойственно интерпретативному повороту – сфера «культурного» в искусстве и литературе расширяется до уровня практик, ритуалов, социальных отношений и т. д. Находясь в отношениях взаимообмена, «культурные тексты» в таком широком понимании раскрываются через оказываемое ими воздействие – подобно микроисторическим подходам к изучению истории, в которых, как пишет Ганс Медик, различные источники интегрируются в отношения взаимообмена в целях обогащения возможностей познания.[217] Интерпретативный поворот в этих случаях сыграл решающую роль: он расширил смысл текста от ментального, интенционального приписывания значений до позициональности текстов внутри какой-либо сети осуществляемых практик, элементами которых эти тексты и являются, – вместо того чтобы рассматривать подобные практики лишь в качестве контекста, как это было принято при использовании традиционного понятия текста.[218] Культура оказывается конфигурацией (культурных) текстов в отношениях взаимообмена. Это позволяет связать драмы Шекспира с сообщениями из колоний Нового Света или, допустим, с религиозными трактатами об изгнании дьявола. Решающим значением здесь обладает не целостное представление о «культуре как тексте», но динамика «культурных текстов», участвующих в моделировании чувств и в ориентировании поступков.

Новый историзм ведет к децентрированию текста и интерпретации. Определяющую роль здесь играет импульс доходить до самых границ текста, где может состояться обмен с другими текстами и где в то же время становится возможным контакт с материальным миром. Если центростремительная интерпретация Гирца, ищущая смысловые центры, пытается через ключевые тексты добраться до «внутренней сущности» культуры,[219] то новый историзм подчеркивает маргинальность и противоречивость текстов. Особое внимание здесь уделяется отношениям обмена, смешениям и переговорам – то есть категориям, которые отчетливее выйдут на первый план в ходе дальнейшей культурологической дискуссии.

Конечно, интерпретативного поворота на уровне соответствующей ему теории культуры недостаточно, чтобы, подобно Михаилу Бахтину, ввести в интерпретационный процесс понятия несхожести (Alterität) и «другоизации» («othering»).[220] Столь же мало внимания уделяется моделям диалогического и полифонического опыта (многозначность, многоголосие). Таким образом упускается шанс превратить интерпретацию в некую форму деятельности, которую можно было бы использовать в практике межкультурного исследования. Однако на уровне «насыщенного описания» все же намечаются пути для дифференцированного анализа культуры. В конечном счете интерпретативный поворот не выстраивает общей теории интерпретации культуры, не создает обобщающей теории. Напротив, здесь требуется открытое для интерпретации «обобщение в рамках единичного случая».[221] То есть необходима плотная фиксация культурного анализа на конкретных случаях, буквально микроскопический метод работы. Соответственно, все более проблематичным считается выстраивать анализ культуры или культурных явлений, опираясь на ставшие уже автономными ключевые понятия исследований общества – такие, как модернизация, индустриализация, интеграция и глобализация. Эффективнее было бы всякий раз перепроверять такие обобщения согласно отдельным эмпирическим наблюдениям и их интерпретативным погружениям вглубь предмета. Пытаясь с опорой на единичные случаи все же выйти на обобщающий уровень, следует постоянно переосмысливать отношение между отдельным исследованием и более общим контекстом. В таком случае перед научным трудом возникают следующие вопросы: о каком контексте идет речь в том или ином случае? какие устанавливаются рамки? какие предпринимаются ограничения? каким образом организуются взаимосвязи культурного анализа? какие аналитические понятия будут центральными? принадлежат ли они научной традиции или же они открыты для «автохтонных» понятий данных «объектов» исследования? что характерно для риторики изложения?

Историческая наука задалась такими вопросами лишь после того, как в 1970-х годах начала постепенно отказываться от крупных тем и линейных «великих повествований» в пользу многослойных конфигураций и синхронных смысловых и событийных витков истории. Такой критический уклон интерпретативного поворота на ранней стадии демонстрируют уже историко-антропологические эссе Роберта Дарнтона, в которых в этнологическом ключе анализируются конкретные примеры из ментальной и культурной истории Франции XVIII века, ставшие результатом совместного семинара с Клиффордом Гирцем.[222] Новый вектор заключается в том, чтобы «выявить чужую систему смыслов»,[223] по аналогии с чужой культурой, и, например, проинтерпретировать ритуальную многослойность, скажем, кошачьего побоища как чужеродного явления ремесленной культуры. Символический элемент социальных интеракций вновь обретает ценность по сравнению с количественным превосходством ментальной историографии.[224] Методологически на переднем плане здесь находится попытка как можно глубже вникнуть в позицию и точку зрения исторических субъектов, чтобы интерпретация исходила из наиболее загадочных моментов в исторических источниках.[225]

212

Gabriele Brandstetter. Fremde Zeichen. Zu Gottfried Kellers Novelle «Die Berlocken». Literaturwissenschaft als Kulturpoetik // Jahrbuch der deutschen Schillergesellschaft 43 (1999), S. 305–324.

213

Moritz Csáky, Richard Reichensperger (Hg.): Literatur als Text der Kultur. Wien, 1999.

214

Lutz Musner. Kultur als Textur des Sozialen. Essays zum Stand der Kulturwissenschaften. Wien, 2004.

215

О тематической фиксированности см.: Введение, с. 32–34.

216

Об основополагающих текстах нового историзма см.: Moritz Baßler. New Historicism. 2. Aufl. Tübingen, 2002.

217

См.: Hans Medick. Mikro-Historie // Winfried Schulze (Hg.): Sozialgeschichte, Alltagsgeschichte und Mikro-Historie. Göttingen, 1994, S. 40–53.

218

См.: Claire Colebrook. New Literary Histories. New Historicism and Contemporary Criticism. Manchester, New York, 1997, раздел «Культура и интерпретация. Антропология, этнография и понимание», p. 66–89, особ. p. 75.

219

Geertz. Deep Play, S. 208. [Рус. изд.: Гирц. «Глубокая игра». С. 504.]

220

О Бахтине в этом ключе ср.: Gu