Петр Первый: благо или зло для России?

Словом, можно предположить, что путь, отвергнутый Петром, также представлял собой серию преобразований, неспешного реформаторства с постепенным впитыванием технологий, идей и ценностей западной цивилизации Нового времени. Можно спорить о темпах, формах этого реформаторства. Опыт изучения реформ показывает, что данный процесс проходит в России преимущественно резкими скачками. Очень часто катализаторами служат очевидные неудачи во внешней политике, проигранные войны, смены правительств, деятельность новых, молодых людей, побывавших на Западе. В немалой степени преобразования стимулируются характерной для России боязнью отстать от других стран, стать жертвой агрессии со стороны соседей. «Догоняющая модель», ужас «отстать навсегда» – изобретение туземной мысли отнюдь не Новейшего времени, а времен давних. Леденящий русскую душу образ уходящего поезда мирового прогресса и нас, тщетно бегущих за ним по платформе с чемоданами наших проектов, никогда не покидал обитателя России. А посему не будем лишать наших предков из XVII века этого национального стереотипа поведения, вынуждавшего искать оправдание долгому ничегонеделанию в трюизмах типа «Долго запрягаем, да быстро ездим». Словом, не станем замыкаться на мысли, что если бы не Петр, то и реформ в России не случилось бы.

Величие и нищета империи

Прошлого не вернешь, но признаем, что только благодаря Петру Великому Россия проявила себя как великое государство, могучая держава. Она заставила себя уважать, став в результате реформ Петра Великого одной из вершительниц судеб мира. И давайте не будем обманываться по поводу значения силы и государственного могущества. В мире уважают только сильных – вспомним пренебрежительный смех шведских дипломатов в шатрах у Плюссы. А как они потом, после победоносной для России Северной войны, были почтительны и ласковы на переговорах по заключению Ништадтского мира 1721 года: «Возьмите всю нашу Восточную Прибалтику, только обещайте везти к нам свой хлеб, без которого мы умрем!» Не требует доказательств тезис о том, что в военном и экономическом могуществе России и до сих пор состоит залог ее безопасности. А для нас, русских, для нашего российского менталитета всегда было архиважно сознавать свою принадлежность к великой нации, нации победителей! Без Петра этого не случилось бы никогда. И до сих пор Россия была бы европейскими задворками, вроде Приднестровья или Молдовы, и президент нашей страны часами ожидал бы приема у главы какой-нибудь великой державы. Так, летом 1698 года Петра, приехавшего с Великим посольством в австрийскую столицу, без всяких объяснений неделю продержали в какой-то пригородной деревне под Веной, показывая русскому царю его место в мировой политической иерархии.

Нужно при этом учитывать, что Россия не была желанным гостем в кругу великих держав. Мир не бесконечен, раздел его на сферы влияния подходил к концу, и появление нового «едока» мало радовало уже сидевших за общим имперским столом. Да и объективно подъем новой державы обострял конкуренцию в самых разных сферах. Известны тесные отношения России и Голландии, которая фактически всю войну снабжала Россию оружием. К концу Северной войны эти отношения сильно изменились: из дружеских превратились вначале в прохладные, а затем совсем в ледяные. Голландский историк Ханс ван Кеннингсбрюгге заметил: «Было ли ухудшение русско-голландских отношений неотвратимым? Есть основания полагать, что да. Это связано с несовместимостью принципов, на которых зиждилась политика той и другой стороны. Республика отстаивала свободу торговли, Россия – протекционизм. Для экономики, только начавшей бурно развиваться, как российская при Петре, выбор в пользу меркантилизма, защиты собственной промышленности и торговли можно считать практически неизбежным. Такой выбор проявился, в частности, в той почти маниакальной одержимости, с которой Петр строил свой Петербург. То, что в Голландии и особенно в Амстердаме этого не понимали, нисколько не удивляет. Там рассуждали иначе. Поддержав Россию в Северной войне оружием, деньгами и специалистами, голландцы внесли фундаментальный вклад в ее победу над Швецией. Так разве русский царь не в долгу перед ними? При таких рассуждениях забывалось, что государственные интересы могли потребовать от царя совсем иной политики и что удержать растущую мощь России под контролем было бы трудно».

При этом сам Петр не был изоляционистом, он был кровно заинтересован в признании России европейским миром, нравится ли она этому миру или нет. Во-первых, он хотел юридического признания мировыми государствами своих завоеваний в ходе Северной войны. И на сей раз речь шла о значительно больших территориях, чем те «отчины и дедины», из-за которых этот конфликт начался в 1700 году. Эти территории Лифляндии, Эстляндии, Старой Финляндии никогда ранее России не принадлежали, но были необходимы ей как «подушка безопасности» для новой столицы – Санкт-Петербурга. Во-вторых, и это самое главное, Петр хотел присвоить своей державе статус империи, возвысить Россию. Он сознательно держал курс на кардинальную смену идеологем внешней политики, имевшую наиболее яркое репрезентационное выражение. Отсюда и официальный отказ русского самодержца от титула «царь», «шапки Мономаха» и других традиционных атрибутов власти. На первый взгляд это кажется нелогичным, зная единую этимологическую историю терминов «tsar», «czar», «кесарь», «rex», «царь», «император», «Augustus». Причины отказа от титула «царь» в международных отношениях связаны с тем, что к этому понятию «прилипло» уж очень много негативных, «азиатских», «варварских» аллюзий – следов золотоордынского и византийского наследия. Петру не нравилось ощущать себя наследником Византии, а сидеть в шапке Мономаха в европейском городе на берегах Невы ему представлялось просто дикостью, «стариной». Византийский путь он считал тупиковым, ошибочным, недостойным повторения. В дни празднования победы над Швецией осенью 1721 года в торжественной речи у Троицкой церкви Петр подчеркивал, что России-победительнице не следует уподобляться Византии. Он призывал подданных, получивших желанный мир, чтобы «во время того мира роскошми и сладостию покоя себя усыпить бы не допустили, экзерцицию или употребление оружия на воде и на земле из рук выпустить, но оное б всегда в добром порядке содержали и в том не ослабевали, смотря на примеры других государств, которыя через такое нерачительство весьма разорились, междо которыми приклад Греческого государства, яко с собою единоверных, ради своей осторожности пред очми б имели, которое государство оттого и пред турецкое иго пришло…», как и преемник Византии – допетровская Россия, в которой «издревле храбрые люди были, но потом нерадением и слабостию весма от обучения воинского было отстали», проигрывали войны, теряли международный авторитет. Кроме черт характерного для Петра имперского воображения, в этом пассаже нельзя не заметить кардинального переосмысления популярной в прошлом средневековой концепции гибели великого града за грехи его обитателей. В новую эпоху расцвета рационалистического, картезианского мышления такое объяснение уже не работало – Петр твердо знал, что Византия пала из-за серьезных промахов в военном деле, из-за легкомысленной, недальновидной политики своих правителей. Петр утверждает, что подобного развития России он никогда не допустит. Принципиальное изменение господствующей внешнеполитической идеологии выразилось в том, что Россия Петра Великого обратилась непосредственно к идейному первоисточнику всех европейских держав – к Римской империи. Проявлявший очевидное стремление к более высокому статусу, Петр мечтал быть не царем в «золотоордынском», «азиатском» (евразийском) варианте и не мирным (синоним слабости) византийским «кесарем», а «прямым» римским императором.