Страница 9 из 23
Лещинский вернулся в комнату. Прошлепал влажными ногами к кровати. Наклонился, погладил подругу по розовому плечу.
– Где же ты шлялся, гвардеец кардинала? – совершенно не сонным голосом спросила Оксанка.
– На заводе, – отозвался Лещинский. – Вкалывал, как простой работяга.
– Разжаловали?
– Временно…
Лещинский примостился сбоку, вяло оглаживая девушке теплое бедро.
– Устал? – осведомилась она.
– Немного, лапонька…
Оксанка вздохнула и повернулась к нему лицом. Поцеловала.
– Я тебя ждала, ждала…
– Спешил, как мог…
– Спешил он…
Красным, немигающим оком висело чужое солнце над драконьим хребтом заводской крыши. Его свет превратил голубые занавески на овальном окне в розовые, отчего в комнате стало только уютнее. Лещинский валялся в кровати, сосал пустую трубку, принюхивался. В кастрюльке булькала «колбасная» похлебка. Оксанка в халате на голое тело колдовала над салатом. Птичники устроили в Парке огород и выращивали там овощи, ягоды и зелень. Местная растительность в пищу не годилась – это было установлено после нескольких тяжелых отравлений. На «птичьем» огороде росли те «дары природы», чьи семена и косточки случайно оказались в карманах у людей, в зобных мешочках у птичников, в косицах у арсианцев и в складках жабо у нгенов. Больших урожаев пока добиться не удавалось. Нужно было время, чтобы поставить сельское хозяйство на широкую ногу. Поэтому огородная продукция вносила приятное разнообразие в меню и спасала от цинги, но не могла составить конкуренции «колбасной» валюте. Или этого не хотел Корсиканец? После экскурсии по заводу Лещинский готов был поверить во что угодно.
– Разве это жрачка? – вздохнула Оксанка, постукивая ножом. – Слезы это… Тебя бы к нам, домой… Знаешь, как мама моя готовит? Пальчики не то что оближешь, откусишь…
Лещинский насторожился. Не любил он, когда подружка ударялась в воспоминания. Чаще всего это заканчивалось слезами. Лещинский попробовал отшутиться.
– Ты бы на меня там и не взглянула…
– Ой ли… На такого-то красавца?
– Это я сейчас красавец, а тогда я был типичным лузером.
– Кем-кем? – переспросила Оксанка.
– Лохом серебристым, вот кем…
– Серебристый лох – это, кажется, растение такое…
– Ну, ты даешь… – Лещинский выронил трубку из отвисшей челюсти. – Ты прикалываешься или как?
– Вот еще слово дурацкое, которое меня злит, – отозвалась Оксанка. – И где только ты их понабрался?..
Лещинский поднялся с постели, подошел к подружке, обнял за полные плечи. Заглянул в синие глаза.
– Прости, я не должен забывать, что ты… – Он вовремя спохватился. – В мое время вообще много новых слов появилось, – тихо сказал, отворачиваясь. – Ты бы наш зомбоящик посмотрела, половины не поняла бы…
– Зомбоящик? – переспросила она. – Это что еще за ужас?!
– Телевизор мы так называли… В твое время телевизоры были?
– Нет, мы жили в пещерах при свете факелов.
Лещинский чмокнул подругу в носик.
– Не обижайся, зайка. Я пошутил.
Все-таки к этому трудно привыкнуть. На вид Оксанке, Оксане Степановне Романенко, не больше двадцати пяти. Но она точно попала под Чертово Коромысло не из две тысячи тринадцатого года, как Лещинский. Как такое могло случиться? Ответа нет. Ясно было только, что фаги похищают людей не только из настоящего, но из прошлого тоже. И что в этом мире и тем и другим приходится жить бок о бок.
– Дадут мне сегодня жрать? – осведомился Лещинский. – Мне на завод скоро.
– Садись к столу, трудяга, – велела Оксанка.
Лещинский придвинулся к столу вместе с табуреткой. Подружка поставила перед ним глиняную миску, купленную на базаре в Чумном городище. Ароматный пар, хотя в нем не было ни молекулы мясного запаха, разбудил аппетит. Гвардеец с удовольствием запустил ложку в густое варево. Оксанка присела рядом, захрустела огородной зеленью, с любовью глядя на едока.
– Давай поженимся, Костик, – вдруг предложила она.
Лещинский едва не поперхнулся.
– А что? – продолжала подруга. – Корсиканец официально объявит нас мужем и женой, выдаст доппаек на свадьбу. Будем жить, как люди.
– Детей заведем, – в тон ей произнес Лещинский.
– Конечно! – воодушевилась Оксанка, не уловив иронии. – Чем мы хуже других? У Смитов есть дети, у Миядзаки – тоже, даже у Паррелей есть. Я уж молчу о птичниках, те вообще несутся, как куры… Я же здоровая баба, да и у тебя все на месте. Надоело мне быть гвардейской подстилкой, хочу нормальной семейной жизни!
«Все-таки слез сегодня не миновать…» – обреченно подумал Лещинский.
– Послушай, дорогая, – сказал он. – Ну какие здесь могут быть дети! Сама подумай: ни лекарств нормальных, ни детского питания, ни подгузников…
– На подгузники тряпья надерем.
Лещинский усмехнулся.
– Тряпья… – проговорил он. – Не знаешь ты, что такое памперсы… Но дело даже не в них. А набеги хитников? А горячие торнадо? Пойми – этот мир давно сошел с ума! Куда подевались аборигены? Чего им тут не жилось, а?
– Ну, подевались, и ладно! Теперь мы тут живем, – парировала Оксанка. – Ты на хорошем счету у Корсиканца. Попросим комнату побольше, такую, как у Паррелей. Не пропадем…
– А вот это не факт!
– Что – не факт?
– Что не пропадем. Ты о фаге позавчерашнем слыхала?
– Ну, слыхала… Никитична в приюте новых девочек выхаживает. Я собиралась сходить к ним, поболтать. Узнать, что сейчас дома носят…
Лещинский жестом прервал ее трескотню. В голосе гвардейца прорезался металл, словно он отдавал команды бронеходному звену, а не разговаривал с любимой женщиной.
– Так вот, милая, – сказал он. – Фаг не только выплюнул девчонок, он еще и троих побирушек заглотил. Где они сейчас – неизвестно! Понимаешь меня?
Подружка смотрела на Лещинского круглыми от ужаса глазами, словно за его спиной возникло «привидение».
– Ты хочешь сказать, Костик, – запинаясь, пробормотала Оксанка, – что ничего еще не кончилось?
– Вот именно! Путешествие в любую минуту может продолжиться, – ответил он. – И полбеды, если только для нас. Представь, если фаг заглотит нашего малыша и выплюнет его, беспомощного, черт знает где…
Оксанка спрятала лицо в ладони. Между пальцами хлынули слезы.
– Я не подозревала, что ты такой жестокий…
– Вот те раз! – опешил Лещинский. – Это я-то – жестокий?!
Подруга отняла руки от зареванного лица.
– Да! Ты! – выкрикнула она. – Ты меня просто не любишь!
Лещинский бросил ложку, подбежал к возлюбленной и прижал ее к груди.
– Ну что ты, малыш… – забормотал он. – Конечно же, я тебя люблю… Но ты сама посуди, разве мы имеем права обрекать ребенка на все это…
Оксанка его не слушала, она уткнулась лицом в согнутый локоть и зарыдала.
5
Утром Лещинский увидел у ворот завода удвоенный наряд гвардейцев и бронеход. И ни одного побирушки, ни одного праздного человека или чужака на площади. Лишь ветерок гонял по бетонке разный мусор и мелкую, похожую на чешую, листву укропных деревьев.
Бронеход сделал шаг навстречу Лещинскому. Загудели сервомеханизмы, поднимающие «фонарь». Из кабины помахал Гаррель.
– Герка засек с воздуха хитников, – пояснил он с ходу. – Небольшой отряд: рыл десять. Они проникли в жилую зону и скрылись в техтоннеле на углу Пятой и Ремесленников. Там сейчас работают ополченцы. А мы ждем гостей здесь.
– Ага, – кивнул Лещинский. – Кому куда, браза, а мне – на завод.
– Отставить – на завод. Корсиканец желает тебя видеть. Он поручил передать, чтобы ты забил на Данеляна и шел в Управление.
– Семь пятниц на неделе, – прокомментировал известие Лещинский, ощущая легкую тревогу: быть может, директор завода донес Корсиканцу, что присланный гвардеец критикует утилизацию излишков продовольствия?
Гаррель, у которого был талант к русской фразеологии и жаргону, заухал в ответ и опустил «фонарь». Лещинский обошел бронеход по кругу, с легкой завистью оглядел сочащиеся свежей смазкой суставы шасси, турбины, подрагивающие от распирающих их лошадиных сил, заплатки на броне, грубо, но крепко прихваченные сваркой: кто знает, доведется ли ему еще управлять стальным монстром. Быть может, теперь он навсегда обречен сражаться в пешем строю.