Страница 2 из 3
Гоги оказался довольно упитанным. С белой-белой кожей и кусками шерсти. Волосы на нем росли не равномерно, а какими-то оазисами. А Маринка была тоненькая, длинненькая, с круглыми сисями-дыньками. Почему-то хотелось называть все ее штучки по-детски. Хотя ни Гоги, ни Андрей, ни тем более Жаба не были Гумбертами в поисках Лолиток-нимфеток. Но, конечно, если потрахаться, то лучше с молоденькой девочкой, у которой все еще… как бы новенькое, упругое и в то же время мягкое и в руку умещается приятно… „Ой, ну-ка быстренько, быстренько повернись на живот, я сейчас кончу…" Маринка повернулась и почувствовала потный живот Гоги на своей попе. Он приклеивался на долю секунды и будто задерживал движения Гоги внутрь Маринки. Вот он хлопнул ее по бокам и тут же кончил — плюхнулся своим потным и мягким животом на Маринкину поясницу.
Она пошла в ванную комнату — просторную, с туалетом и биде, со множеством полотенец, с вместительной ванной — и туда пришел Жаба.
— Слушай, подожди ты! Не лезь так нагло! — Маринка уже почувствовала свою силу, уже одному приятно и он еще захочет, ну и не даст ее, Маринку, в обиду.
И Гоги довольно твердо сказал из спальни: „Эдик, действительно, дай девочке отдохнуть… Классный какой гашиш, а Мариночка?" „Мариночка" уже просила шампанское, ну и Жаба в белых трусах — ма-а-аленький треугольничек их был виден под его животом — пошел за бокалом. А Маринка подумала, глядя на эти трусы сзади — плавки-трусы американские трикотажные со специальной прорезью для члена, когда писаешь, но никто этой прорезью не пользовался, — что Жабе меньше всего достанется!
Андрей лежал за диваном, на полу, и Маринка прыгала на нем, будто оседлав. Но, конечно, это он вел ее в этом скаку и, глядя на нее снизу, подумал: „Хорошая какая девочка и блядь в то же время…" Он потянул ее за волосы к себе и прошептал ей в ухо: „Я буду из Москвы приезжать, и мы будем вместе, вдвоем, я хочу с тобой вдвоем…" Когда он кончил, и Маринка сидела на нем распрямившись, рожа у нее была наглая и самодовольная. „Как же, приедешь ты", — подумала она, но еще и „а хорошо бы иметь такого любовника взрослого, приезжающего из Москвы, в гостинице…".
— Замнем для ясности, — сказала Маринка с усмешкой.
— Зачем ты это делаешь? — спросил, в свою очередь, Андрей у все так же сидящей на нем Маринки, подобравшей свои длинные волосы вверх обеими руками.
— Что делаю? — Маринке, впрочем, было ясно, что он имел в виду. Зачем она трахается с тремя мужиками. Но с ним ведь тоже, вот сидит еще на нем, он только что кончил, еще как ему хорошо было, провыл там что-то „у-у-у, да!". „Профессор хренов", — подумала она.
— А ты не хочешь, Андрюша? — И, засмеявшись, Маринка встала с него, и капли его спермы вытекли из нее ему же на живот. Он брезгливо протянул руку за полотенцем и вытерся. „Это твоя, твоя сперма!" — хотела сказать, но нет, не сказала Маринка.
Да уж, ее влаги там было немного. Не старались эти молодые мужчины над Мариночкой. А зря! То, что она с вами не кончала, оборачивалось, в конце концов, против вас же! Насильники и прихватчики! Сколько теряли вы от того, что эта девочка, Лолитка-переросток, с вами не кончала! Сколько удовольствия вы бы получили, увидев ее рожицу, расплывшуюся в лисьей улыбке от экстаза. И даже удовольствия интеллектуального. Ведь произойди это с тобой, Гоги, ты бы сразу, молниеносно почувствовал себя кем-то больше, сильнее, ведь с тобой же, ты это сделал — значит, хозяин положения! Всем повелевающий! Но вы и без этого считали себя хозяевами и относились к Иркам-Маринкам, как… к дыркам! Да еще бесчувственным! „Да она ни хрена не чувствует… Она, это, ну… фригидная, что ли… Ты вообще когда-нибудь кончаешь? Нет, небось, ха!" — гоготали вы над „дырками". А что вы делали, чтобы они кончали? „Чего это еще я должен делать? Совсем, что ли, озверела?!" — возмущались вы, когда одна смелая „дырка" что-то там верещала об оргазме, осмеливалась верещать…
Жабе удалось-таки пристроиться сзади Маринки. Он что-то сказал — то ли по-грузински, то ли по-азербайджански, Маринка не разбиралась — вышедшему из спальни Гоги, и тот присел со своим членом у „рабочего рта" Маринки. Держал его обеими руками, потому что был он совсем как тряпочка. Но Маринка, хоть и не была она многолетне-опытной минетчицей, знала, что делать, и быстро-быстро эта тряпочка превратилась в плотно заполняющий ей рот цилиндрик. Она не забывала подрыгивать задом, в который упирался жирным брюхом Жаба, она старательно сжимала мышцы внутри „дырки" так, чтобы Жаба скоро-скоро захрюкал и, вздрогнув брюхом, кончил. Маринка не дала ему насладиться этими минутками после оргазма, она соскользнула с него и ушла в ванную комнату. С Гоги. Жаба что-то недовольно бурчал.
Наблюдающий из кресла Андрей почему-то чувствовал какую-то обиду. Он смотрел порнуху, не раз. Но там это делали какие-то неизвестные ему шведы или американцы, и он всегда ржал. Всегда в порнухе, в конце концов, было смешно. А тут ему что-то не очень хотелось смеяться. Там можно было поржать над смешно висящими сиськами — „ой, как у козы!" — какой-нибудь бляди, отсасывающей или „неожиданно" обнаружившей у себя в жопе член: „Какой сюрприз! Не ожидала, а?" Или „неожиданный" член во рту, ха! Ну и смешно было, телка была смешна. А тут сам ее вроде трахал, чего же смеяться, над собой, что ли?
Они не зажгли свет, и Гоги сидел на закрытом унитазе, а Маринка стояла перед ним на коленках и трудилась своим „рабочим ртом". Гоги дирижировал, и она послушно все делала: „Немножко только зубами, во… чуть-чуть… тихо-тихо… поглубже бери, а?" — приближая его оргазм. А может, нет, не оргазм? Когда он кончил, она не проглотила его сперму. Она тут же включила свет и сплюнула в раковину. Потом набрала стакан воды и серьезно и основательно стала полоскать рот, закидывая голову назад, и волосы касались самого копчика. Если бы Маринка смотрела фильм Кена Рассела „Чайна Блю", то удивилась бы, увидев, что поступает, как профессиональная проститутка. Те тоже демонстративно полоскали свои рты и письки перед клиентами. Но там клиенты знали, что они клиенты, все роли были распределены. А здесь… Ведь это они, взрослые, везли трахать Маринку. Они прихватывали Ирок-Маринок, „бесчувственных дырок"! Но получалось как-то не совсем так. Можно сказать, совсем даже наоборот получалось — это Маринка вас, взрослых, трахнула — трахала она вас! — и еще нагло рот полоскала, а?
Гоги докурил второй косяк и лежал на кровати. Андрей дремал на диване, а Жаба все пытался еще раз трахнуть Мариночку: „Почему ты злая со мной?" Маринка ему так и сказала: „Потому что ты слишком толстый. Знаешь, как тебя девчонки называют?.. Не скажу…" — она ему, как будто однокласснику, открыла наконец-то секрет его непопулярности. Жаба сидел в кресле со своим толстым брюхом, пытаясь обхватить его руками, и рук не хватало. „Ну и хер с ним!" — сказал он, как обиженный одноклассник, и выпил коньяку. У них еще и коньяк был.
Зазвонил телефон, и Андрей, вскочив, приложив палец к губам, снял трубку. Маринка слышала визгливый голос тетки, требующей, чтобы гости покинули номер. Вот тут бы она могла — как заорать! Могла бы, но не заорала. Андрей положил трубку, оделся и пошел башлять дежурной по коридору.
Они довольно много выпили. Съели всех рыбок в томате, виноград, две плитки шоколада. Жаба и Гоги спали на кровати, а Маринка с Андреем лежали на полу, у узкого дивана, на подушках, с него снятых. Маринка пила шампанское, а Андрей засыпал. Она потушила верхний свет, оставив настольную лампу зажженной. На спинке стула висел пиджак Андрея. Она сунула руку во внутренний карман и вытащила оттуда паспорт. Андрей Павлович Смирнов, и так далее и тому подобное, был женат.
Маринка сидела в кресле, курила, пила и воображала сцены шантажа. „Можно тихонько уйти, забрав паспорт… Они не знают, где я живу! Но это несложно будет узнать… Ах, мамаша, ваша дочь украла мой паспорт! А что вы делали с моей четырнадцатилетней дочерью? Все будет сообщено вашей супруге, на работу, в ваш научно-исследовательский, где вы какой-то начальник, а если не хотите, гоните тысячи!" Да, но для этого надо было иметь бедную мамашу и ушедшего отца-пьяницу. А у Мариночки родители жили дружно и были очень приличными интеллигентами, пусть и из нижней, так сказать, прослойки интеллигенции. Они бы не тысячи потребовали, а правосудия! „Встать! Суд идет!" И Маринка представила себя в зале суда, в каком-нибудь старом, плохоньком платьице, волосы, конечно, не распущены, В косички, конечно, заплетены, слезы и сопли, платочек носовой, вышитый по краям на уроке труда… „Они меня заставили брать в рот их… их… их… а-а-а, мамочка!"