Голосую за любовь

Она забыла о времени. Он знал, что скоро за ней придут, уведут в тюрьму. Его не трогали пересуды соседей и товарищей по работе. Спутался с преступницей, да-да, пыталась отравить мужа. Я любому заткну рот, говорил он. Никто и пикнуть не посмеет, хотя, конечно, языки у всех чешутся, того и гляди будут приставать с расспросами. На шестой день время вернулось.

Эта официантка давно его высмотрела. Ноги как спички, ресницы намазаны, воплощенная фальшь, лгут и глаза, и губы. Мартин пришел пьяным. Пять дней, ни днем больше. Он не сразу перебрался к этой бабе, кровать по-прежнему стояла в комнате, иногда он появлялся, бывало, что и с пирожными, и сердился на Марию, когда та отказывалась сесть с ним за стол. Мария, говорил он, ты принадлежишь мне, запомни. В конце концов она уступала, Чайка умел добиться своего. Счастье возвращалось — на час, на два… Потом он исчезал. Говорил, что занят, работает даже ночами, ну а после — что тут плохого — заглянул ненадолго в ресторанчик. Замолчи, Мария, ради бога, хватит. Он не бил ее, как тот, первый, но после пяти дней блаженства, которые ей довелось пережить, все это было невыносимо. У нас так мало времени, Мартин. Меня же вот-вот заберут. Ей приходилось терпеть, снова терпеть.

Однажды вечером он подогнал к дому грузовик, единственная фара, точно нож, вспорола темноту. Мария все могла выдержать, пока кровать оставалась здесь, у дверей, из-за нее они не распахивались настежь, огромная кровать, почти целиком заполнившая комнату. Мария все сносила молча — и его окрики, и вопросы: думаешь, он тебя любит? Вся округа знала, сколько тумаков она, мученица, получила от мужа; люди знали, что скоро ее уведут. Придет человек в форме, покажет бумагу. Мария отправится в тюрьму, а они — они останутся на свободе…

Дождь лил не переставая. За окном ничего не разобрать. Копоть, пыль, а теперь еще и потоки воды превратили его в мутное пятно. Мой охранник красивый парень, и форма ему очень к лицу, думала арестантка. То-то Мартин удивится, когда мы войдем, сначала я, а следом этот малый. Она пыталась представить себе свое появление в зале и Мартина — как он переводит взгляд с нее на конвоира. Теперь Мария любит мужчин в мундирах, подумает он, должно быть. Аккуратненькая, свежая, прямо куколка, еще бы, при таком-то красавце, подумает Мартин, эти двое, конечно, частенько ездят вместе в поезде, запрутся в купе, задернут шторки, парень еще и табличку повесит снаружи — «Не входить», еще и печатью придавит, у таких, как он, и к печатям есть доступ, известное дело, власть, милиция, оттого-то он и нравится Марии. Вот она и прихорашивается, следит за собой, а раньше вечно ходила растрепой, прическа якобы не держится, что поделаешь, такие волосы, а теперь, извольте, держится, на человека стала похожа, на женщину, еще, чего доброго, судьи ей поверят, или, может, парень принес характеристику, что, мол, она отлично ведет себя в заключении и нужно ее помиловать… Дождь льет и льет, люди должны быть добры друг к другу, когда остаются наедине, за закрытыми дверьми; ясно, чего ждет Мария от своего спутника, это написано у нее на лице… Она еще себя проявит. Она расскажет, как Мартин пришел на рассвете и все никак не мог попасть ключом в замок, все совал и совал его в скважину, возился, ругался, кашлял, а потом, разозлясь, приналег, ударил с размаху коленом и влетел в оказавшуюся незапертой комнату.

— Было шесть часов, темно, еще не рассвело, я не спала и все слышала, ведь прождала его всю ночь. Поднялась, когда он вломился. Зажгла свет. Погаси, шепчет. На нем была рубашка, голубая, вся в крови. Руки — тоже. Он повернул выключатель. Подошел, схватил меня за плечи, повалил на пол. Если, говорит, кому расскажешь, что видела кровь, зарежу и тебя, и старуху. Не скажу, говорю, никому не скажу. Скинул рубашку, упал прямо в ботинках на кровать и тотчас заснул. Я рубашку замочила, а назавтра выстирала. Утром пошла за хлебом и узнала, что Милое убит.

— Вы уверены, что было именно шесть? В квартире есть часы? — спросил общественный обвинитель.

— У Мартина были часы, наручные.

— Вы по ним определили время?

— Нет. Я и без часов всегда знаю, который час.

— Почему, узнав об убийстве, вы сразу не пошли в милицию?

— Я же обещала ему, что буду молчать.

— Вы, если не ошибаюсь, рассказали об этом только тогда, когда вас известили, что приговор вступает в законную силу и пора отбывать наказание?

— Да.

— После той ночи он уже не появлялся у вас?

— Он переехал к своей официантке, но каждый день подстерегал меня, все спрашивал, есть ли у меня любовник.

— Ревновал?

— Боялся, что я его выдам, если найду себе другого.

— Что вы можете сказать по этому поводу? — председательствующий обратился к Мартину.

— Я уже говорил, господин судья, что понятия обо всем этом не имею.

— Что вы делали той ночью?

— Спал. Я уже говорил, что спал.

— На предварительном следствии вы сказали, что не помните, где были в ночь убийства.

— Может, и сказал. Но я уверен, что спал. Я не из тех, кто сидит до рассвета в кабаках.

— Мария утверждает обратное.

— Из мести, господин судья, из ревности. Вам же известно, как она поступила со своим мужем.

— Слышишь, Мария, какого он о тебе мнения. Одному — яд, другого — на скамью подсудимых, — усмехнулся судья.

Женщина вздрогнула, но на Мартина не взглянула.

— Станьте рядом с Марией, Мартин, пусть она покажет, где именно были пятна крови.

Мария уставилась на Мартина. Взгляд тяжелый, в синих холодных глазах — ни тени сомнения. «Здесь и вот здесь», — она прикоснулась к месту у сердца, потом к другому, пальца на два пониже.

— Здесь. Точно помню.

Мартин стоял, расправив плечи, было видно, что он немного выше Марии. Куртка распахнута, казалось, он призывает женщину припасть к его груди.

— Сейчас на мне одна из тех рубашек, которые сшила по твоей просьбе Тереза, помнишь? — все это сказано резко, отрывисто, нагло, с едва заметной усмешкой, уверенным тоном. — Две в клетку и одну голубую, шелковую, так?

Мария кивнула.

— Так вот, это та самая, голубая? — продолжал спрашивать Мартин.

— Это та самая рубашка? Отвечай, Мария, — поторопил председательствующий.

Мария вновь подошла к Мартину, теперь в ней ощущалась нерешительность, глаза затуманились.

— Да.

— Но этих рубашек тогда вообще не существовало, они не были готовы. Я позже забрал их у Терезы, — говорит Мартин с победоносным видом.

— Что ты скажешь на это, Мария? — интересуется судья.

— Я хорошо знаю все его рубашки, — тихо, с печалью в голосе отвечает та.

— Послушаем, что скажет портниха. Тереза, посмотрите внимательно на эту сорочку. Ваша работа? Вспомните, когда вы шили эту вещь и кому она предназначалась.

— Было три рубашки, эта — самая красивая. Я еще спросила, откуда шелк, видно, что дорогой. Ткань принесла Мария, а на следующий день я сняла с Мартина мерки. Мы ведь когда-то жили по соседству…

— Постарайтесь припомнить, когда вы закончили шитье.

— Я точно знаю, когда. За четыре или, может, за пять дней до убийства Милое. Потому-то я и запомнила. Об этом много было разговоров, целое море. Еще бы: никто ведь не знал, за что его убили, кто убил…

— Вы принимали присягу и должны говорить только правду. Вы не ошибаетесь? Когда вы отдали сорочки Мартину?

— Я всегда говорю правду, не только под присягой. И отвечаю за свои слова. Нынешней осенью я не шила рубашек, кроме этих. И потом, я же все записываю. Сейчас посмотрим.

Ловкие, проворные пальцы извлекают из сумки потрепанный блокнот. В зале стоит тишина, слышно, как шелестят страницы. Тереза торопливо ищет нужную запись, ищет, листает, смущается и в конце концов находит:

— Пятого октября. Я же сказала, за пять дней до убийства.

— Что скажете, Мартин? Будете стоять на своем?

Мартин растерянно смотрит на своего адвоката, голос дрожит от волнения: «Это подстроено, бабы сговорились, ничего не понимаю. Не было на мне в ту ночь голубой рубашки. У меня ее тогда вообще не было. Не было…»