Страница 86 из 103
Эмил тоже думал о Мори. Но уже не в общих чертах и ничуть не абстрактно, как прежде, а постоянно и даже навязчиво. От стадии сомнений, когда он обдумывал, что будет, если он поведет себя по отношению к Мори безрассудно или станет предельно осмотрителен, Эмил перешел к стадии недовольства всеми участниками событий. Безусловно, это было пренеприятнейшее состояние, сопровождавшееся приступами бессильной ненависти и злости, а все последствия этого, особенно с учетом возраста, было трудно предугадать. Эмил неожиданно для себя заключил, что он «сдал». Его лицо сморщилось и приобрело сероватый оттенок, глаза потускнели, он стал рассеянным и забывчивым, порой даже плохо контролировал свои жесты. Скажем, хотел вытереть лоб, а принимался тереть шею. И грустно, и смешно! Ему было стыдно. Он говорил себе в таких случаях: «Эмил, в твоем возрасте негоже…» и так далее. Но перебороть себя, выпутаться из этой бессмысленной ситуации он был не в силах. Он никогда не хотел, чтобы Мори принадлежала ему безраздельно, но ему была невыносима сама мысль, что она может принадлежать кому-то другому. А тот тип! Наверняка какой-нибудь молодчик, которому ничего не стоит обнять ее прямо на улице или пасть перед ней на колени в кабаке. Молодости простительна подобная чушь, собственно, молодость этим и отличается! О боже! Во время встреч с Мори, становившихся все более редкими, Эмил судорожно искал следы присутствия «соперника» и находил их все больше. Мори теперь не рассуждала о бренности жизни и вообще оставила свою прежнюю манеру говорить пространно, не спеша, с легкой улыбкой на губах. Часто замолкала на полуслове; ее разум не занимало то, что произносили уста. Она стала грешить не свойственной ей поверхностностью суждений и подчас с трудом понимала, о чем он ведет речь. Словом, была несосредоточенной. Точнее, сосредоточенной на чем-то другом, о чем не могла говорить, но не могла не думать.
Столь же пристально, как Эмил наблюдал за Мори, незаметно и деликатно наблюдала за ним Лаура. Хотя они вращались в обществе, где в таких случаях выслеживают друг друга чуть ли не с ножом в руке, сами они не опускались до этого. К чему? Зачем подсматривать, с кем и куда отправился еще недавно близкий тебе человек? Эмил знал и чувствовал, что Лаура не спускает с него глаз, подмечая любую мелочь, думает только о нем и страдает. Он запустил и возненавидел свою работу, а она забросила свою. Ей было проще, потому что постоянно она нигде не работала. Из-за близорукости, грозящей перейти в слепоту, Лаура уже давно оставила свое последнее место работы — на кафедре в пединституте. Журналы, в которых Лаура и сама иногда печаталась, теперь непрочитанными складывались в стопки, а она подолгу отрешенно сидела и никак не решалась у Эмила что-то спросить. О, он никогда ее не любил! Его выбор был случаен. Это произошло давно, после одного изнурительного перехода, во время которого он много пережил и чуть не умер от жажды. Именно тогда у него появилась мысль о смерти и страх, что после него на земле не останется никого, в ком течет его кровь. Животные инстинкты! Но, в конце концов, никакие инстинкты не приведут к трагедии, если человек на них не зациклен. А у него возник комплекс. Он попросту упустил из виду многие вещи, которые мужчина должен в такой момент продумать. Лаура, кроме всего прочего, не соответствовала его высоким эстетическим запросам. Она была и осталась пассивной, можно сказать, эмоционально невосприимчивой. У нее был минимальный набор движений, мимики и жестов, не менявшийся годами. Ее лицо было лицом китайца, убивающего и обнимающего с одинаковой улыбкой на устах. Ну, конечно, она умно тогда рассуждала о кознях Черчилля. Но разве это должно и может быть поводом для женитьбы? Господи! Кроме всяких Черчиллей, ее мало что интересовало. Не женщина, а мозговой центр!..
Эмил смотрел на нее и думал о том, что она никогда не умела обвить его шею руками, как это могла бы сделать Мори, и сказать что-нибудь приятное, загадочное и нежное. Произнести слова, сулящие блаженство и ад, слова — предвестники поцелуев, слез и наслаждения. Например: «Эмил, мне приснилось сегодня ночью, что вы плачете». Лаура, наверное, вообще не видит снов. Да и что ей может сниться? Переворот в Ливане? И то вряд ли. Она слишком четко и хладнокровно решает эти проблемы в состоянии бодрствования, чтобы они беспокоили ее во сне.
Но больше всего его бесило то, что и на работе он не мог угомониться. Неужели для старого Эмила не нашлось более подходящего места? Время от времени он как бы смотрел на себя со стороны и с ужасом наблюдал, как теряет контроль над собой. Промахи сотрудников он воспринимал как катастрофу. Рукописи, за чтение которых брался только для того, чтобы дать выход злости, он разносил в пух и прах. Ну зачем люди пишут, почему каждый, кто научился писать, хватается за перо и имеет наглость таскать рукописи в издательства? Все поголовно хотят быть писателями и поэтами! Спрашивается, почему? Ведь за написанное не так уж много платят. Даже совсем немного. Пусть эти графоманы едут во Францию. Там за самый никчемный романишко платят так, что можно, ни о чем не думая, кропать новую ерунду. К черту этих идиотов!..
В издательстве тем временем пошли слухи, что руководство планирует ряд прогрессивных нововведений. Кое-кто из поэтов потирал руки. «Правильно, хватит печатать всех подряд!» И каждый при этом не имел в виду себя. И конечно, никому не приходило в голову, что просто Эмил прощается с мечтами, которым не суждено было осуществиться…
Так же плохи были дела и у писателя Виктора. Не странное ли совпадение: он бушевал и кипел ненавистью точно так же, как чуть позже, и снова параллельно с Эмилом, будет предаваться тоске. Помилуйте! Неужели человек должен так страдать, если хочет открыть себе и миру прекрасное?! Во время одного из приступов отчаяния он уничтожил все наброски романа, а потом несколько дней не мог прийти в себя. Что же он наделал? Там было много прекрасных мыслей, мыслей, способных дать толчок его фантазии. Он попробовал было восстановить свои записи, но с отвращением отбросил ручку. Зачем он воскрешает то, что снова приведет его к нервному срыву?! Это просто глупо! А он — настоящий безумец. Он слоняется как безумец, говорит как безумец… Как-то на днях он запустил в Клару книгой. Сначала сдерживался и попросил ее выйти из комнаты, а когда она замешкалась… Надо было видеть в тот момент ее курносое, удивленное и обиженное, лицо. До чего же это примитивная, ограниченная женщина! О лучших его вещах она отзывалась приблизительно так: «Ну что же, неплохо» или «Довольно точно подмечено». Он никогда не вызывал у нее восхищения, она никогда не была его единомышленником! Было бы куда умнее, если бы он, как Рембрандт, взял себе в жены какую-нибудь служанку! По крайней мере дома был бы порядок!..
Когда Клара вышла, потирая якобы ушибленное место — книга в нее не попала, — Виктор закрыл лицо ладонями. Он весь дрожал и скрежетал зубами. Ну почему так? В романах пишут: «Он переживал стыд» или «Его охватило раскаяние». Ерунда! Его абсолютно ничего не трогало, кроме того, что он беспомощен, что он как писатель — пустое место. Что же происходит в его голове, в его сердце? Сейчас их переполняла только ярость. Но даже ненавидел он как писатель, фиксируя в своих ощущениях множество нюансов и деталей, которые могли пригодиться ему для работы. Он мог вспомнить какую-нибудь ссору с Кларой десятилетней давности и, подогревая в себе обиду, восстановить ее до мельчайших подробностей. Слабым оправданием ему служило лишь то, что точно так же он относился буквально ко всем. Помнил, как один глупый критик однажды в компании не ответил на его вопрос. Не забыл, как другой, сотоварищ, никчемный поэт, встал как-то на банкете и изрек: «Только присутствующие здесь чего-нибудь стоят!» Какая чушь! Глупость. Виктор воображал, как он публично их обличает, а публика завывает от восторга. После этого он хватался за голову. Да это настоящее помешательство, пора обращаться к врачу. И он принимал несколько таблеток успокоительного разом, что, разумеется, не приносило облегчения. Тогда он начинал метаться по комнате из угла в угол и вдруг вспоминал, что уже несколько дней безвылазно просидел дома. Но от одного взгляда на выжженную солнцем улицу у него на глаза наворачивались слезы. Лето в разгаре! А первые наброски романа появились в конце весны. Ах, как летит время! Как оно торопится! Не стоит думать об этом… Он брал какую-нибудь книгу или газету, листал ее дрожащей рукой, просматривая только заголовки, и, морщась, говорил себе шепотом: возьми себя в руки, это состояние скоро пройдет, — и оно проходило… Какая сволочь эти политики! Сколько шума вокруг одной только Германии! И вот уже столько лет они встречаются по этому поводу в самых великолепных дворцах по всему миру и болтают, болтают, болтают всякую чушь! Всегда очевидная, дешевая и жалкая игра! Самое страшное, однако, что не ему смеяться над ними! Не ему! Для него ни в чем нет спасения!..